Николай I - [269]

.

Николай Павлович скорее тяготел (только тяготел, оставаясь здоровым человеком) к циклоидам с депрессивной окраской. Здоровые, в принципе, люди с такими задатками в обычное время дружелюбны, не угрюмы, понимают юмор, смеются вместе с другими, иногда сами острят, но в то же время часто меняют настроение из-за каких-нибудь мелочей, при печальных обстоятельствах печалятся дольше и глубже других, иногда плачут. «На тяжелых ответственных постах, — отмечает Э. Кречмер, — при опасных положениях, при неприятных ситуациях, при неожиданном крахе в делах они не становятся нервными, раздражительными, угрюмыми, как средние люди и особенно шизоиды, а делаются печальными. Все представляется им в мрачном свете и стоит перед ними как непреодолимое препятствие»^{1876}. Историк А. Е. Пресняков отмечал характерный для Николая Павловича перепад настроений, когда тот подчас «терялся в отчаянии от неудач — и тогда малодушно жаловался, даже плакал»^{1877}. В то же время меланхолические черты циклоида могут сочетаться и с гипоманиакальной половиной характера. Гипоманьяк вспыльчив, но человека с такими задатками гнев быстро освежает, он быстро вспыхивает и тут же становится добрым. Настроение циклоида меняется между веселостью и грустью, в целом же он отличается душевностью. Может быть, поэтому М. А. Корф несколько неожиданно для незнакомых близко с императором людей пишет о его «высокой, светлой, поэтической душе»^{1878}.

Действительно, некоторый налет романтизма, окрашенного в сентиментальные тона, не был чужд Николаю Павловичу: увлечение средневековым прошлым Англии, коллекционирование холодного оружия, царскосельская «карусель» в рыцарских латах, культ служения прекрасной даме в лице Александры Федоровны, склонность к произведениям Вальтера Скотта и Эжена Сю, любовь к морю, стремление к уединению в кругу семьи на лоне природы, стремление к идеалу в образе Петра I… «В Петергофе, — пишет А. Н. Бенуа, — образ двух русских государей, стяжавших себе славу неумолимой строгости, получает иной оттенок. Фигуры Петра Великого и Николая I приобретают в окружении петергофской атмосферы оттенок «милой уютности». Один превращается в голландского средней руки помещика… Другой рисуется романтическим мечтателем, увлеченным мыслями о далеком рыцарском средневековье или о менее далекой эпохе грациозно-шаловливого рококо»^{1879}. С учетом этих настроений становится понятным отмеченное инженером А. И. Дельвигом намерение, якобы высказанное Николаем Павловичем при посещении Нижнего Новгорода в 1843 году, после двадцатипятилетия царствования передать престол наследнику, а самому поселиться в одной из башен Нижегородского кремля^{1880}.

Среди недостатков характера Николая Павловича прежде всего бросалась в глаза его вспыльчивость. Проявлявшиеся еще в детском возрасте строптивость и вспыльчивость в дальнейшем сдерживались, но иногда прорывались как в мелочах быта (плохо заваренный или недостаточно сладкий чай), так и в общении с подчиненными. Он гневался на неисполнение приказа, при несогласии со своим мнением, а иногда и без причины, проявляя подчас оскорбительное бездушие и даже жестокость. Мемуаристка М. А. Цебрикова вспоминала о капитане ластовой (рабочей) команды Вернадском, как-то сразу состарившемся после психологического шока, который он испытал при следующих обстоятельствах. Император по своей привычке решил встретить на подходе эскадру кораблей, возвращавшуюся в Кронштадт после продолжительного плавания. Однако эскадру основательно потрепал шторм, и навести уставной порядок на кораблях не успели. «Он грозно спросил дивизионного вице-адмирала Игнатьева, отчего такой беспорядок на корабле; тот трепещущий стоял ни жив ни мертв от страха, бормоча что-то нечленораздельное. Николай Павлович закричал, что адмирала в отставку, капитана на салинг (позорное наказание для офицера, так как на салинг — верхнюю площадку на мачте — посылали нижних чинов). Потом наказание было смягчено: адмиралу — выговор, капитану — отставка, офицерам и команде — выговор в приказах. Вернадского перевели в ластовые»^{1881}. Об аналогичном случае рассказывает и будущий адмирал А. И. Шестаков, описывая посещение Николаем Павловичем Кронштадта вскоре после появления у его фортов английской эскадры Ч. Непеира в 1854 году: «Еще в «Ковше» он незаслуженно и непристойно оскорбил адъютанта великого князя (Константина Николаевича. — Л. В.) кн. Юшкова, а в Кронштадтской гавани, проезжая мимо корабля «Император Александр I», по которому стучали тогда десятки конопатчиков, закричал: «Что за шум?» Командир корабля Н. П. Опочинин нагнулся с корабля, чтобы поймать не расслышанные им слова государя, и услышал гневный крик: «Командира на салинг»… Его подвергли этому истинно телесному наказанию три часа и отпустили уже сигналом из Петергофа»^{1882}. Справедливости ради следует признать, что, получив четкий и правдивый ответ, объясняющий причины беспорядка на корабле, Николай Павлович нередко этим и удовлетворялся, но он страшно гневался, когда видел или чувствовал, что его пытаются обмануть.

Обозвать кого-то дураком, как в детстве он обозвал одного из древних философов, было для него в запальчивости делом обычным. Незадолго до кончины, 12(24) февраля 1855 года, находясь не в духе, Николай Павлович последний раз навестил Инженерное училище. Он узнал об оплошности коменданта училища генерала А. И. Фельдмана. В одном из залов замка помещались тщательно выполненные модели крепостей (вплоть до каждой пушки), в том числе и осажденного союзниками Севастополя. По знакомству, Фельдман иногда разрешал посмотреть на них. Однажды сторож заметил среди посетителей двух подозрительных господ, державшихся особняком и делавших разные заметки в своих записных книжках. Их выпроводили, но пронесся слух, что это были иностранцы. Современник вспоминает, как разнес император коменданта — человека, кстати сказать, маленького роста, приходившегося Николаю Павловичу едва по пояс. «Как ты осмелился, старый дурак, — кричал на него государь, грозя пальцем, — нарушать мое строжайшее приказание о моделях? Как ты осмелился пускать туда посторонних, когда и инженерам не доверяю я эти вещи?… Не комендантом тебе быть этого замка, а самому сидеть в каземате под тремя запорами! Я не пощажу твоей глупой лысой головы, а отправлю туда, где солнце никогда не восходит!»