Николай I - [267]

.

В качестве примера жестокости и лицемерия Николая Павловича часто ссылаются на его резолюцию 1829 года, впервые опубликованную без указания местонахождения источника в 1883 году. Суть дела состояла в следующем. Одесский градоначальник граф Ф. П. Пален, исполнявший во время отсутствия генерал-губернатора М. С. Воронцова обязанности новороссийского генерал-губернатора, донес Николаю I о двух евреях, которые во время карантина (через год, в 1830 году, страну потрясет эпидемия холеры) тайно перешли границу на реке Прут. Граф Ф. П. Пален в рапорте от 11 октября 1829 года ходатайствовал о том, чтобы двух нарушителей, вероятно, контрабандистов, приговорили в порядке исключения к смертной казни, так как только строгое и примерное наказание, по его мнению, могло приостановить карантинные преступления. Тогда-то Николай Павлович и наложил резолюцию: «Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Славу Богу, смертной казни у нас не бывало и не мне ее вводить»^{1864}. Действительно, выполненное усердно такое наказание могло быть страшнее смертной казни, но все зависело от конкретного исполнения экзекуции. Известно, что многие из солдат и унтер-офицеров Черниговского полка за участие в восстании под Васильковом (Белоцерковский уезд Киевской губернии) были приговорены к различным телесным наказаниям, а трое (фельдфебель М. Шутов, унтер-офицер П. Никитин, рядовой О. Борисов) к 12 тысячам шпицрутенов. Однако никто из них не умер, так как, по свидетельству бывшего члена Общества соединенных славян И. И. Горбачевского, человеколюбивый генерал К. Ф. Вреде просил солдат щадить своих товарищей. А вот офицера-поляка Д. Грохольского, разжалованного в рядовые, солдаты не пощадили. Он умер после экзекуции в шесть тысяч ударов^{1865}. Вообще же заимствованные из Пруссии шпицрутены были введены в русской армии еще при Петре I в 1701 году, а апогеем их применения следует считать вторую половину царствования «либерального» Александра I, насаждавшего их руками А. А. Аракчеева. Во время царствования Николая I верхний предел наказания шпицрутенами был ограничен шестью тысячами ударов, а затем в 1834 году последовало высочайшее повеление, в соответствии с которым максимальное наказание было снижено до трех тысяч ударов, хотя повеление это не было обнародовано, «дабы не ослаблять действие существующего закона»^{1866}. Об исполнении экзекуции над двумя нарушителями границы и ее последствиях ничего не известно. Можно предположить, что в этом случае император руководствовался принципом, сформулированным в напутствии наследнику Александру Николаевичу в 1835 году, когда Николай Павлович собирался на маневры в Калиш, находившийся в Польше на границе с Пруссией. Тогда, предполагая возможность покушений со стороны поляков, Николай Павлович составил нечто вроде назидательного завещания отца сыну, в котором были и такие слова: «…Усмиряй, буде можно, без пролития крови. Но в случае упорства мятежников не щади, ибо, жертвуя несколькими, спасешь Россию»^{1867}.

То, что обычно называют «жестокостью», не было сколько-нибудь ярко выраженным свойством психики Николая Павловича. Скорее, это было проявление принципиального и осознанного подхода к людям определенных воззрений и поступков, к тем, кто выходил за рамки, предписанные субординацией, инструкциями, или позволял себе выражать чувства протеста, но прежде всего к тем, кто действовал, по убеждению Николая Павловича, во вред России. В беседах tête-â-tête государь «часто упоминал о своем трудном положении, обязывавшем его часто делать то, что ему вовсе не по сердцу»^{1868}. Непопулярные «меры пресечения», как правило, обусловливались не личной жестокостью Николая Павловича, а его службой на посту императора. Как считал любимый герой его юношеского сочинения, римский император-стоик Марк Аврелий, «ты пытайся убедить их, но действуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости»^{1869}. Право определять, что хорошо и что плохо, Николай Павлович, естественно, оставлял за собой. Хорошо его знавший А. В. Эвальд, сохранивший для нас уже приводившееся выше высказывание государя, что ему «не нужно умных голов, а нужно верноподданных», писал: «Ни к чему так строго и беспощадно не относился император Николай Павлович, как ко всякому проявлению неповиновения и вообще протеста… Человек добрый, внимательный к нуждам каждого, очень часто нежный… он становился суровым и беспощадным при малейшем проявлении того, что в те времена называлось либеральным духом. Суровую военную дисциплину с ее безмолвным повиновением… он неукоснительно проводил во весь строй гражданской жизни»^{1870}.

Что ж, Николай помнил записку о пагубности духа либерализма или вольномыслия, написанную покойным братом Александром I незадолго до поездки в Таганрог. Обладая «гениальным инстинктом охранения», по мнению рассуждавшего на этот счет уже позднее К. Н. Леонтьева, «государь был до такой степени идеальный самодержец, каких история давно не производила». Даже славянофилы, которые так же, как и он, являлись пламенными патриотами, вызывали его настороженность, потому что были либералами, а «Николай Павлович чувствовал, что под боярским русским кафтаном московского мыслителя кроется обыкновенная блуза западной демократии»