Николай I - [271]

.

В публицистике и научной литературе довольно противоречиво оцениваются храбрость или трусость, твердость или бесхарактерность Николая Павловича, хотя мемуары почти единодушно свидетельствуют о достаточном мужестве, которое он проявил и в день 14 декабря, и на театре военных действий с Турцией, и в ожидании террористических актов со стороны поляков. В детстве он, бывало, проявлял испуг, например при пушечных выстрелах, но в дальнейшем научился владеть собой даже в экстремальных ситуациях. Если он и беспокоился, то в первую очередь за судьбу близких ему людей, а если и боялся, то за судьбу России. Не случайно, признавая определенное мужество Николая Павловича, С. Б. Любош переносил проявление «трусости» императора в область политики и социальных прогнозов. Его «неизлечимая трусость» не была «физиологической трусостью, — полагал он, — …Николай обладал железной волей и огромной самоуверенностью, но вечный страх был сильнее и его воли, и его самомнения»^{1894}. «Бесхарактерным» называла императора В. С. Аксакова^{1895}. Историк А. А. Корнилов отмечал причины этой «бесхарактерности» и колебаний. По его мнению, Николай I, «ясно сознавая в то время необходимость преобразований, боролся с собой, видимо, старался обуздать свой собственный характер»^{1896}. Отмеченные колебания и сомнения в наибольшей степени проявлялись в последние годы его жизни. Это отметила, в частности, наблюдательная и склонная к анализу А. Ф. Тютчева: «Все последние акты его царствования, отмеченные печатью нерешительности и противоречий, свидетельствуют о мучительной борьбе, происходившей в душе этого человека, правдивого и благородного даже в своих заблуждениях»^{1897}.

Николай Павлович был верующим человеком. Но он верил также в свое предназначение и свою судьбу. Резко негативно оценивая Николая I как «политического деятеля», адмирал А. И. Шестаков вместе с тем писал: «Всем памятно, с какою готовностью он откладывал в сторону полубожескую важность, когда чувствовал себя несправедливым, с каким душевным удовольствием он испрашивал прощения у оскорбленных дикостью его природы. А смелость, которая валила на колени безумные толпы, озаряла его сиянием власти, не допускавшим мысли непокорности, отбросившим самое злодейство. Ничья рука не могла подняться на человека, носившего в себе убеждение неуязвимости. Страх в его глазах был для простых смертных, а не для помазанника, над которым блюла сверхъестественная охрана. Только с таким убеждением, с такою верою человеку несколько извинительно считать свою волю законом»^{1898}. Примерно к такому же выводу, не извиняя Николая Павловича, пришел и академик Е. В. Тарле, считавший, что император «был болен самой безнадежной, наиболее ослепляющей и отупляющей формой самоуверенности», поскольку уверовал в то, что «само провидение бдит над ним и вдохновляет его»^{1899}.

В определенной самоуверенности и известной доле рыцарства (в нежелании воспользоваться бедой соседа для достижения внешнеполитических целей) была скрыта и слабость, столь ярко проявившаяся в последние годы царствования. Не случайно, оценивая дипломатические и военные меры императора в 1848–1849 годах, канцлер О. Бисмарк назвал Николая Павловича «преувеличенно рыцарственным самодержцем»^{1900}. Во всяком случае, как отмечал, в частности, Н. Я. Данилевский, тогда Россия не только не воспользовалась трудным положением союзников, чтобы беспрепятственно округлить свою территорию за счет Молдавии и Валахии, но и пришла на помощь Австрии^{1901}. В начале же Крымской войны Николай Павлович ждал ответных шагов от своих союзников и прежде всего от Австрии — таких, какие бы предпринял сам в силу своего характера и своих принципов, забывая, что благодарность в политике — удел дилетантов. Во многом была права А. Ф. Тютчева, рассуждая о причинах неожиданной и преждевременной смерти императора: «Нет никакого сомнения, что его убили последние политические события и не столько война и ее неудачи, сколько озлобление и низость не только его врагов, но и тех, в ком он видел своих друзей и союзников, на кого он считал себя вправе рассчитывать и ради кого он часто, вопреки собственным патриотическим чувствам, приносил в жертву даже интересы своей родной страны»^{1902}.

Военные поражения Николай Павлович тоже переживал очень тяжело. Известие о неудачной попытке отряда генерал-лейтенанта С. А. Хрулева выбить противника из Евпатории, когда потери убитыми и ранеными составили почти 700 человек, было последним сообщением из Крыма, полученным уже больным императором. Вполне возможно, что именно нравственное потрясение и психологический шок стали причиной его преждевременной кончины.

Николай I не был реакционером, каким его часто изображали политические противники. Он был консерватором, но «консерватором с прогрессом», способным к определенным умеренным реформам сверху, подготовленным постепенно, без заигрывания с общественным мнением. Процессы, происходившие во время его царствования, которые он в значительной степени инициировал, способствовали созданию экономических основ нового общества, складыванию русской национальной культуры. Образ Петра Великого, воспринимаемый как символ национального единства, сыграл свою роль в идеологическом обеспечении этого процесса. Царствование Николая I подготовило грядущие реформы после Крымской войны, когда дворянство и правящая элита страны оказались готовы поступиться рядом своих корпоративных преимуществ во благо России.