Николай I - [136]

. Впрочем, на место власти беков Шамиль ставил собственную власть. Наиб Шамиля Сулейман-эфенди, который перешел на сторону русских, писал: «Цель его состоит в том, чтобы поработить все разноязычные племена, населяющие пространство от владений Шамхала до Анапы, над которыми он хочет сделаться султаном и эмиром»^{943}. Сын Шамиля Кази-Мухаммед был провозглашен его наследником. В то же время тотальная мобилизация для войны с гяурами мужского населения приводила к нехватке рабочих рук в хозяйстве и требовала других источников пополнения бюджета. Имам был вынужден активизировать набеги для получения добычи. «Набеговая экспансия» заводила в тупик.

Происходящее на Кавказе вызывало постоянное беспокойство императора. Во время беседы 19 февраля 1842 года с генералом А. О. Дюгамелем, только что вернувшимся из Персии, Николай I сказал: «…Теперь я опасаюсь, чтобы обнаружившийся между афганскими племенами дух непокорности не перешел к другим азиатским народам и, в особенности, к тем мусульманским племенам, которые живут вдоль берегов Каспийского моря и давно уже ведут против нас упорную войну»^{944}. Между прочим, император поинтересовался у генерала: «Проезжая по Закавказским провинциям, Вы, вероятно, слышали о Шамиле и о влиянии, которым он пользуется в среде своих единоверцев?»^{945} Ничего конкретного генерал доложить не смог, ограничившись общими словами, что «мусульмане сознают упадок своей религии и общих начал и ищут поддержки в экзальтации фанатизма»^{946}.

Через пять месяцев после этого знаменательного разговора, в конце июля 1842 года, потерпел неудачу поход генерал-лейтенанта П. X. Граббе в лесистую Ичкерию. Под влиянием этой неудачи появилось предписание военного министра от 20 августа 1842 года. Командованию Кавказским корпусом сообщалось, что в 1843 году «Е. И. В. высочайше повелеть соизволил наистрожайше предписать всем частным начальникам на Кавказе, дабы они отнюдь не предпринимали никаких экспедиций или поисков для наказания горцев, но оставаясь в полной готовности отразить всякие их против нас враждебные покушения, усугубили свои старания ко внутреннему устройству покорившихся племен и к склонению прочих следовать их примеру»^{947}.

Кавказская война противоречиво воспринималась в русском обществе. Великая княжна Ольга Николаевна так вспоминала о начале 40-х годов: «Для офицеров гвардии и других молодых людей стало обычаем принимать участие в войне против кавказских народностей и добывать себе лавры, вплоть до Георгиевского креста. Все дамы, к которым я причисляла и себя, были от них в восторге и считали их героями. Кавказские стихи Пушкина и Лермонтова были у меня в крови, а мои глаза восхищала красочная форма нижегородских драгун с казачьими шароварами и газырями на груди… Эта война стоила многих человеческих жертв, но вперед не подвигалась. Неизвестно было, которая из войн, французов в Алжире или наша на Кавказе, будет скорее закончена. С волнением слушала я рассказы генералов Анрепа или Граббе, когда они говорили о своих приключениях в Кавказских горах или об обычаях тамошних народностей»^{948}.

Начало 40-х годов — время поиска более конструктивной политики на Кавказе. Ставилась задача развития производительных сил края, торговли, просвещения. Именно об этом шла речь в особой записке, поданной начальником Черноморской береговой линии генералом H. Н. Раевским на имя императора в 1840 году. По мнению Раевского, подобные меры должны были постепенно искоренить «набеговый промысел», порождавший состояние военной напряженности на Кавказе и Кубани. Аналогичные мнения высказывали преемники H. Н. Раевского И. Р. Анреп, комендант Геленджикской крепости Чайковский и молодой офицер из отряда Граббе Д. А. Милютин (будущий военный министр). Последний предлагал применять средства «нравственного» и «материального» влияния, «согласовывать наше владычество с интересами самих горцев», «щадить их верования, обычаи, нравы». «Было бы безрассудно подводить все разнообразие племен Кавказа под одну общую систему», — писал он. Частные меры малоэффективны, необходимо изменить образ действий, «ибо от успокоения кавказских племен зависит не только благосостояние Кавказского края, но и все будущее политического и коммерческого влияния России на Востоке»^{949}. Примерно то же советовал русскому послу в Лондоне Ф. И. Бруннову в 1841 году руководитель английской внешней политики Г. Пальмерстон. Довольный уступками России на Лондонских конференциях 1840–1841 годов, он снизошел до дружеского совета и высказался в том смысле, что война не лучший способ покорения черкесов, поскольку сама по себе является их образом жизни и не страшит их, а вот цивилизация и удовлетворение нужд через торговлю, развитие мирного быта разоружат их и покорят. Вспоминаются и слова А. С. Грибоедова, охарактеризовавшего действия Ермолова в Чечне, как «борьбу горной и лесной свободы с барабанным просвещением»^{950}.

Император колебался. С одной стороны, он не хотел менять уже принятые решения, считая единственным средством для достижения этой цели силу оружия. «Необходимы только постоянство и твердая решимость в их исполнении, — заявлял он, — и тогда почти безошибочно можно определить годами время, когда Черкесия будет покорена»