Ника - [41]

— Ах, мама! — вырвалось у Ники покровительственно и в то же время с плохо скрываемой усмешкой. — Верю: будет со временем в Усовке больница. Водопровод будет, ванны в домах. Может, кафе откроют, ателье мод. И заработки, наверно, побольше станут. И все же жизнь в деревне всегда будет отличаться от городской.

— А как же в газетах пишут! — удивленно сказала мать. — Будто деревенская жизнь вот-вот догонит городскую.

— Разница будет всегда, — убежденно возразила Ника. — Бытовые удобства могут сравняться, а жизнь всегда будет разниться.

Ника ненадолго замолчала, походила взад-вперед по комнате, устало опустилась на стул.

— Ты никак не поймешь меня, мама.

Евдокия стиснула губы, худое лицо стало обиженным.

— Где мне понять!

— Ты думаешь, я хочу уехать в город ради всяких удобств. И в городе не у всех теплые нужники, и водопровод не в каждом доме, и годами люди в театрах не бывают… Может, мне после института придется в таких местах жить, что Усовка раем покажется.

— И верно, не пойму я тебя, — грустно и тревожно произнесла Евдокия.

— Что нужно Усовке от меня? — сердито спросила Ника. — Только мои рабочие руки. И больше никого ничто мое не интересует. Здесь мерка одна: что ты сработал. И все! Какая у тебя душа, какой ты человек — этим не интересуются. И все другое, кроме твоих рук, не ценится. Все добро и зло в Усовке понимается в одном: сколько трудодней выработал.

— Это первее всего! — сказала мать, радуясь тому, что наконец-то она поняла дочь.

— Это очень важно, но это не все. Я не умею тебе объяснить, но этого человеку мало. Нет, не понять тебе!

— Где там! — Евдокия часто заморгала заблестевшими глазами, взяла недовязанный шерстяной носок, быстро задвигала спицами.

Ника развела руками, склонилась над раскрытым учебником химии. Но слова и формулы не доходили до ее сознания. Взволнованная мыслями о своей судьбе, она жалела мать, что та не понимает, не представляет иной жизни, кроме своей.

Потянуло ее к людям, пошла в библиотеку, но та перетаскивалась в новое помещение в клубе. Побывала в магазине, отметила, что прибавились кое-какие товары. Встретила Дашу, обрадовалась, будто подруге, сказала:

— В город с картошкой ездила.

— Удачно продала?

— Как все. На этом продукте много не выручишь. Ну да не в этом дело.

— Как в городе-то? Я с полгода не была.

— Вроде получше становится с промтоварами, а с едой плохо: почти все с базара.

— Чего купила?

— Так, мелочь, ничего завидного. Хлеба печеного немного привезла, плохого, ну со щами идет. Забайкальский называется.

— Неужели и Москва такой же хлеб жует?

— Этот самый. Матрене сын из Москвы пишет, просит чистой пшеничной муки привезти на оладьи ребятишкам.

— Ну ничего, все это пройдет, — обнадежила Даша.

Дошли до Дашиного дома.

— Чего-то ты изменилась, девка. — Даша прищурилась на Нику. — Побледнела, похудела.

— Не знаю.

— На душе неспокойно? Да? Скажи.

— Да.

— Так я и думала. Замуж тебе пора. Или просто мужика заведи. Всю тоску с сердца снимет. Ведь девятнадцать годов тебе — не шути.

Стыдливый румянец залил лицо Ники.

Лучше бы не встречаться с Дашей. Наговорила не знай что. Вид у Ники неважный, потому что дома безвыходно сидела да вопросами разными мучалась. Надо чем-то заняться, тогда голова освежится. В клубе полы, что ли, вымыть? Библиотекарше помочь книги по полкам расставить?

И Ника повернула к клубу, уже блестевшему окнами.

14

Прохор заколол хряка и опаливал на огороде тушу горящими пучками соломы. Пахло паленой щетиной, свиная кожа румянилась, и Прошке представлялось, как вкусна она, поджаренная вместе с салом.

Когда туша была опалена, выскоблена и обмыта водой, Прохор удовлетворенно крякнул: слой сала на четыре пальца.

Потом под навесом он вынул из туши внутренности, бросил в таз, громко позвал жену.

На зов выскочила из сеней Нюрка, крепкотелая, вся аккуратная, подхватила таз с потрохами.

— Легкое и сердце варить поставлю, а печень пожарю с томатом, с луком, — быстро сказала она и шустро унесла таз.

Прошка сглотнул слюну, облизал губы: захотелось есть.

Тушу он разделывал старательно. Сначала отрезал ноги — на холодец. Отрубил передок — на продажу. Заднюю часть разрубил на куски, удобные для варева, срезал толстый слой сала, уложил рядами в кадушку, пересыпая солью, придавил гнетом. Перетаскав мясо и сало в погреб, вымыл нож, долго тер руки щеткой с мылом, сполоснул лицо и устало сел за стол, сняв деревянную ногу с ноющей культи.

На плите булькало в кастрюле, вздымало и переворачивало куски свиного легкого, на сковороде шипела, томясь в луково-помидорной подливке, печенка.

— Сей момент, Проша, обожди самую малость. — Нюрка ставила на стол плетенку с нарезанным хлебом, мокрые, только что вынутые из кадки соленые огурцы, тарелку с синей каемочкой, а по сторонам ее положила слева вилку, справа нож.

Прошка при каждом удобном случае очень хвалил Нюрку за умение по-городскому обставить обед. И сейчас он влюбленно следил за ловкими движениями жены. Вот она взяла тарелку, положила на нее печенки, поставила перед Прошкой.

— Ешь, Проша. — Села и сама за стол, разрумянившаяся у плиты.

Жадно ел проголодавшийся и наработавшийся Прошка, натыкал на вилку кусочки печенки, прихватывал жареный лук с коричневой острой подливкой, откусывал от огурца, который держал в пятерне.