Ника - [40]

— Запрета нет занимать очередь не один раз, — сказала она.

— А куда ей столько! — не унимался мужчина так зло, что щеки под скулами у него налились румяными яблочками и тряслись.

— Может, семья большая, — миролюбиво сказала продавщица мужчине, а потом — Нике: — Взяла три буханки, и хватит!

Словно уличенная в краже, вся красная, со слезами на глазах, медленно вышла Ника из магазина. Она не чувствовала ног своих и едва дошагала до первой же скамейки у деревянного забора, села, закрыла глаза. Сидела, привалясь спиной к доскам, в голове плыл туман. Очнулась от участливого женского голоса:

— Вам плохо?

Открыла глаза, увидела пожилую женщину в больших очках.

— Нет, ничего.

— Может, помочь?

— Спасибо! Мне ничего не надо.

Женщина ушла, оглядываясь, а Ника приняла позу отдыхающей. Все происшедшее с ней в булочной теперь виделось со стороны, как бы чужими глазами, приходило на ум то, что не пришло, когда было надо: «Не знают, что усовские колхозники получили по двести граммов зерна на трудодень. Попробуй прокормись! Свой же хлеб колхозники в городе покупают, только в несколько раз дороже…» Она жалела, что не высказала это там, в магазине. Но эти слова у нее будут наготове, пусть только тронут ее.

Резко поднялась она со скамейки, заторопилась на квартиру оставить там буханки и пойти за новыми. Будь что будет, пусть хоть до милиции дойдет, но она накупит хлеба, она должна это сделать…

К вечеру в мешке лежало двенадцать буханок, и Ника пошла в цирк, куда заранее купила билет.

Ее поразили большое нарядное здание, залитое огнями и гудевшее от гуляющей публики, праздничная легкость людей, евших пирожные, мороженое, пивших пиво и фруктовую воду и успевавших при этом весело болтать. Поддавшись общему настроению, она тоже съела мороженого, выпила стакан крем-соды и в гудящем людском потоке вошла в сверкающий голубоватым светом зрительный зал. От одного вида ярких плюшевых кресел, уютных и мягких, от полированного никеля, от разнообразия женских одежд и украшений на пальцах, запястьях и в ушах ей стало весело. С непринужденным любопытством она разглядывала все, что жадно схватывали ее глаза, и жила ощущением необыкновенности, почти сказочности. А когда свет над зрителями потух, а на арену заструился ярко-белым ливнем и стали показывать ловкость своего тела воздушные гимнасты, их сменила наездница, а потом изумляли жонглеры, Ника была совсем покорена зрелищем, до боли хлопала в ладоши.

В перерыве, когда она собралась выйти, сосед ее, смазливый парень, сказал:

— Хорошие номера. Правда?

Она чуть было не ответила с восторгом: «Все очень красиво! — да вовремя прикусила язык: «Еще начнет приставать, знакомиться…»

А спустя еще час она на квартире у стариков уложила в чемоданчик туфли, платье, шерстяную кофту, оделась в заеложенную о мешки юбку, обулась в чесанки с галошами, рассчиталась с хозяевами и поехала на трамвае к вокзалу.

Поезд отошел в три часа ночи. Ника сидела на жесткой полке в углу до отказа набитого купе, смотрела в окно. Все реже, все слабее бежали мимо желтые огни, а потом и они потонули в черноте ночи. Однообразно постукивая колесами и заваливаясь то на одну сторону, то на другую, поезд катился среди холодных немых полей.

* * *

После поездки в город Ника целую неделю не выходила из дому: не хотелось видеть бедные усовские избы, слушать одни и те же разговоры о том, сколько выдадут на трудодни хлеба и денег, где взять кормов скоту.

Это самозаточение поначалу нравилось ей, давало удовлетворение, но очень скоро стало раздражать ее, и тогда появлялось необыкновенно сильное желание движения, физической работы.

Бывало, переделает все по дому, сядет перед зеркалом, смотрит в свои немигающие серые глаза с возбужденным блеском и вся отдается ощущению щемящей сердце боли. В такие минуты взгляд ее то тревожный, то безнадежно-тоскливый, пряди тяжелых волос медными струями стекают сквозь сжатые пальцы, одна бровь поднялась крутой дугой, другая вытянулась в линию, нависла над глазом, придавая лицу скорбно-угрюмое выражение; припухлая верхняя губа козырьком выдалась над нижней, как у ребенка, готового раскапризничаться.

Отвернувшись от зеркала, она ходит по дому нервной походкой, как будто ищет что-то очень нужное, и, не найдя, садится к окну, припадает к подоконнику грудью и смотрит на тихую улицу, на густеющие сумерки, в которых начинают растворяться серые дома.

Однажды она сказала себе: «Уеду!» И опять, в который уже раз, составила расписание занятий и разложила на своем столике учебники.

Отец, заметив это, добродушно и молча улыбнулся, мол, хватит ли терпения. А мать поверила в серьезность ее намерений и пустилась в рассуждения:

— Плохо ли в институт попасть. Разве я тебе не желаю добра, да ведь как вдруг опять не попадешь. А?.. Может, уж не мучиться? — Евдокия смотрела на дочь жалостливо, как будто сию минуту решалась ее судьба, и, не дождавшись ответа дочери, продолжала говорить, стараясь для внушительности произносить слова раздельно, вполрта, почти через сомкнутые зубы: — Может, и у нас наладится все… Вон клуб… больница, говорят, будет… Был бы заработок.