Ника - [22]

— Набери полный балл.

— Да-а, — она по-ребячьи показала ему язык. — У меня пускай все на пятерки, а у бывшего солдата одни тройки, его примут, а меня… будьте здоровы, привет вашей маме!

Все, что она говорила, было известно Алексею, но ему хотелось хоть как-нибудь развеять настроение безнадежности, исходившее от каждого ее слова, и он сказал:

— Выходит, надо тебе на экзамен везти две клади: в голове знания, а в сумочке бумажку о работе.

— Да-а, — протянула она и развела руками.

Становилось темно. В окнах вспыхивал свет. Из школы шумными стайками высыпали ученики. Холодало. Со степи дул тугой ветер, мел сухую траву и листья.

Они шли и шли за село. Вот уже и огоньки школы померкли, и свист ветра в траве стал слышней.

— Тебе не холодно? — Алексей поднял на ней воротник куртки, ощутив рукой холодный подбородок.

— Спасибо! — Она поежилась и прижалась к его руке. — Пойдем назад.

В течение нескольких секунд, когда были произнесены эти самые обыденные слова, каждый из них почувствовал впервые в своей жизни острое мгновение. Для Алексея оно было значительным в том смысле, что он никогда еще не испытывал потребности заботиться о девушке, а сейчас она появилась и принесла ему радость. Нике незнакома была мужская нежность, и тем трогательней отозвалась она в ее сердце.

8

Маленькие лампочки, свисая на черных проводах с перекладин, струили жидкий ненадежный свет, придавая внутренности свинарника желтоватую окраску. Смутно проступали деревянные решетчатые загородки, стропила и балки, а все остальное пространство, куда бессилен был проникнуть свет, было густо-черным. Прошло несколько минут, прежде чем Ника, войдя с улицы, смогла различить то, что было освещено скудными лампочками. Постепенно глаза ее привыкли к темноте, приметили серые саманные стены и мохнатую изморозь на неплотно закрытых окошечках.

В загонах, отделенные друг от дружки, содержались супоросые свиньи: они похрюкивали, чавкали, шуршали соломой, чесали бока о доски, а некоторые отяжелевшие матки лежали, развалив отвислое брюхо и уткнув в подстилку вздернутый мокрый пятак.

Из стоявших в углу лопат Ника выбрала одну, какая поудобней, стала накладывать в тачку навоз. Острый запах перехватил дыхание, до слез щипал глаза. Она подумала, что надо проветривать помещение, а не держать окошки всегда закрытыми, и что об этом скажет заведующей. Потом снова сосредоточилась на работе. Наполнив тачку доверху, ухватилась за толстые ручки, покатила. С визгом завихлялось колесо, тачка стала мотать Нику из стороны в сторону. Догадалась шире, устойчивее ставить ноги. Навоз сваливали у наружной стены свинарника. Тут Ника немного постояла, отдыхая и жадно дыша холодным воздухом. Небо уже светлело, на востоке пробивалась сквозь мглу розовая полоска восхода.

Уже третий раз подряд встречает Ника утро на этом месте. И третье утро начинает она с уборки навоза. Когда пришла на ферму доказать, как умеет работать, заведующая ответила: «Становись на подсобную работу, а там видно будет, может, и свиней доверим».

Ника недоумевала: «Зачем она так говорит, знает ведь, что я только на одну неделю».

Скрипит, вырывается из рук тачка. С полной — из свинарника, с пустой — в свинарник. Взад-вперед, взад-вперед. Отяжелели руки, ломит поясницу.

Наконец навоз вывезен, согнана метлами по желобу жижа. Только села отдохнуть — зовут на кормокухню нагружать подвесную вагонетку кормом. Упираясь руками и налегая всем телом, гонит Ника вагонетку вдоль решетчатых загородок. Свинарки накладывают корм в корыта. Они почему-то недоверчиво поглядывают на Нику, а при случае начальственно покрикивают на нее.

Особенно усердствовала в насмешливом высокомерии Даша, круглолицая, румяная, голубоглазая женщина, известная на все село веселостью нрава и острым языком. Она была лишь на пять лет старше Ники, но считала себя вправе относиться к ней, как к ребенку. С первого же дня работы Ники на ферме Даша на каждом шагу колола девушку едкими, а то и двусмысленными шутками. Ника решила избегать ссоры, делала вид, что не замечает злых шуток, держалась с достоинством и тем думала отвадить Дашу от себя. А Даша от этого становилась назойливее. То и дело слышен густой голос ее: «Эй, ревизорша, откати вагонетку!», «Филатова, чище навоз выгребай! Тут тебе не институт, тут соображать требуется», — и Даша после подобных шуток громко и весело смеялась.

На смех кто-нибудь отзывался из полусумрака:

— Ты ее не трожь, Дарья.

— Я и не трогаю, я критикую, а критика и самокритика — двигатель нашей жизни.

— Вот язва-баба! С тобой серьезно, а ты все на смех поворачиваешь.

— Без смеху-то скучно жить.

Ника все слышит, но не показывает своей обиды, только быстрей скребет по цементу лопатой. Временами она вскидывает глаза на женщин, которые, задав свиньям корму, отдыхают.

Даша стоит, навалясь локтями на дощатую загородку, и, прищурив глаза в пушистых ресницах, слушает чавканье животных. На полных маковых губах ее застыла сдержанная улыбка.

— Я, бабы, смешное страсть как люблю, — говорит она задумчиво. — Ну, не смешно ли — обследовать нас поручили Филатовой!

— Она уже не обследует, а работает.