Ника - [19]

— Война виновата, — сказал Лавруха. — Люди набедствовались — ну и дума одна: откормиться, отоспаться, одеться.

— Теперь каждый о себе сперва думает. Это право кровью и потом добыто. — Прошка ткнул кулаком в свою деревянную ногу. — За что я ходулю потерял?.. За то, чтобы жить человеком. Так мне говорили командиры и политруки.

— Ну и как, сбылось? — спросил Жбанов.

Прошка пожал плечами, ухмыльнулся.

— Верил: после войны станет много лучше.

— И что же? — не отставал Жбанов.

— Я сейчас всякие эти слова и обещания на зуб пробую, как золото: не поддельное ли?

— Зубы не ломаются? — Владимир Жбанов рассмеялся, обнес всех раскрытой пачкой папирос.

— Думал, приеду домой — в рай попаду. А тут все победнело сравнимо с довоенным временем.

Жбанов похлопал Прошку по плечу, сказал весомо:

— Все подымется, все наладится. Если даже ты, я, все вот мы ничего делать не станем, и то подымется: жизнь заставит, и найдутся новые люди.

— А мы? Что с нами будет? — Глаза печника подернулись задумчивой грустью. — Если мы ничего не сделаем?

— Жизнь вышвырнет. Понимаешь: жизнь идет, несмотря ни на что. Поток жизни сложен, в нем борется одно с другим, одно нарождается, другое умирает. Ни я, ни ты не остановим этого потока жизни, нравится он нам или не нравится.

— Ну ладно, — встрепенулся Прошка, передернув плечами, снял и снова надел кепку, как-будто готовился к какому-то решительному действию. — Скажи, как пойдет дальше жизнь?

— Я не пророк. Да и не верю пророкам. И никто не сможет предвидеть будущее в деталях. Правда, об этом пишут в фантастических книгах, но фантастам я тоже не верю.

— Ну скажи прямо: лучше будет жизнь или хуже?

— Лучше, — не задумываясь, ответил Жбанов. — В том смысле, что люди станут жить благополучнее. Понастроят заводов, жилья, машин, дорог, навалом будет одежды, продуктов.

— Я не только об этом. Ведь не единым хлебом жив человек. — Прошка поморщился. — Радостей у человека прибавится? А?

— Все успокоится, утихнет, — с умилением произнес Лавруха, — вот тебе и радость.

Усмехнувшись и скосив на Лавруху глаза, Жбанов сказал загадочно и многозначительно:

— Покойнее и тише всего на кладбище. Но каждому ли люба кладбищенская тишина?

Эти слова огорошили даже Прошку. Все молчали, а он чесал висок, и по глазам видно было, что в голове его бродят свежие, не обжитые еще мысли.

— Жизнь пойдет вперед и в гору, не покатится назад — это ясно. — Владимир бросил окурок в печку, посмотрел, как тот занялся коротким синим пламенем, прощально кивнув, ушел.

— Не дурак, — сказал Лавруха.

— Но непонятен, — подхватил Прошка. — А жизнь-то, она вот, — он показал на руки с присохшей глиной. — Работа, работа, работа!.. А еще что? Иногда выпить. — Встал и начал собирать свой инструмент.

Весь этот разговор лег на душу Алексею Венкову неожиданно беспокойным грузом. В городской своей жизни он соприкасался с людьми того круга, где говорили о политике, об искусстве, о науке, говорили или очень серьезно и не всегда понятно, или с критическим оттенком, с недовольством. О деревенских людях Алексей думал просто: они обрабатывают землю, продают продукты на базаре, стараются подражать горожанам в одежде. Да и Жбанов, говоря про Агашу, подчеркнул это: дальше сытости мечты не идут. А тут даже Прошка, этот балагур и пьяница, думает о какой-то всеобщей радости.

Люди, показавшиеся было Алексею до конца понятными, вдруг повернулись неразгаданными сторонами.

7

С низовья дул волглый ветер. Набрав на степных гладях силу, он вздымал на реке высокие крутые волны, кипевшие снежной пеной, срывал вздыбленные гребни и рассыпал в бисерную пыль. Прибрежные ивняки гнулись, купаясь в мокром бисере, как в дожде, деревья на береговых гривах скрипели жалобно и тоскливо, роняя иссохшие прутья на мокрый песок. К берегу понанесло доски, бревна, ящики, стружку, древесную кору, обломки весел, палые листья. Река гудела, волна тяжело ударяла в берег, выплескивалась на крутизну и скатывалась обратно, обессиленно опадая. Вздохнув, река посылала другие волны, одну за другой, и, казалось, никогда они не перестанут бить в крутик, нависший над водой. Иногда ухал обвал, унося в пенный водоворот вместе с землей деревья с гнездами, покинутыми птицами.

Три дня дурила «моряна», донося солоноватую тепловатость Каспия, на четвертый стала утихать. Волны покатились, как всегда, опять на юг, и на них качались огромные стаи уток. Кряква и шилохвость, чомга и гага, свиязь и чернеть, крохаль и гоголь, пеганка и чирки — вся эта водоплавающая дичь, высиженная и поднявшаяся на крыло в укромных озерах и болотах на огромных пространствах от северных тундр до южных степей, валом валила на волжское низовье, отдыхала и подкармливалась перед новым дальним отлетом. По ночам на голых низких островах слышался сторожкий гусиный гогот, а днем летели в блеклой небесной синеве клинья журавлей, роняя над землей тоскливое курлыканье.

С севера, из-за холмов, из-за мелколесья, все чаще наплывали черные, с белыми разводьями, тучи, дыша снежным холодом.

По серой тяжелой воде усталым ходом прошел последний теплоход. Против Усовки он дал тревожные гудки. Так уж ведется у речников исстари: уходя в затон на зимнюю стоянку, гудками прощаться до будущей навигации с каждым селом.