Ника - [17]

На стройке — ни души. «Обедать ушли», — решил Алексей и взялся за прерванную вчера работу. Рука еле удерживала молоток, ставший очень тяжелым, часто не попадал по гвоздям. Не работа, а мучение!

Строители не приходили. Пождав их, Алексей пошел к бригадиру, узнать, в чем дело. Лавруха лежал с обмотанной мокрым полотенцем головой.

— Жив, Алеша? — спросил он с трудом: его мучила одышка. — А я совсем было дошел, велел домовину приготовить… Но, похоже, оклемаюсь… — Он глотнул из чашки огуречного рассола, почмокал губами. — Ты-то ушел, а мы еще самогоном баловались… Отец-то шумел? А?..

— Не видел я его, — с усилием ответил Алексей. Говорить ему не хотелось, а насчет работы было ясно, что сегодня бригаду не собрать, надо бы уйти, но ради приличия он сидел, терпеливо слушал стариковские разглагольствования.

— Досадую и злюсь на себя, Алексей Миколаич. Жизнь прошла. Сегодня понял. Бывало, я сколько мог вылакать этой водки и всегда был на ногах и при своем уме. А вчерась окосел. Срам!

Поддерживать этот разговор Алексею было неприятно, а молчать неудобно, и он, собравшись уходить, спросил насчет работы.

— Завтра выйдем на работу, — твердо заверил Лавруха. — Вот я отлежусь, потом в бане попарюсь и — спать. А утречком приступим к делу. И другие прискребутся, отчумятся.

Рад был Алексей оказаться дома. Напился крепкого чаю, немного потянуло на еду.

Пришел отец, печально-мрачный, молча разделся, молчал за обедом и, как заметил Алексей, ел безо всякого вкуса, будто по тяжелой обязанности. Алексей боялся встретиться с ним глазами.

После обеда, когда Алексей стал убирать со стола, отец произнес тоном приказа:

— Ну, я слушаю тебя.

«Началось», — подумал Алексей, перестал ощущать самого себя, окружающую обстановку и время; все куда-то ушло, растворилось в тумане, застлавшем глаза; остался только жаркий зуд в ушах и громкий стук в висках.

— Я жду, — металлически холодно и жестко прозвучало в тишине.

— Виноват. — Свой голос дошел до слуха Алексея откуда-то издалека, еле слышно и незнакомо.

Потом он слышал тяжелые шаги и голос отца, то удаляющийся, то приближающийся.

— Понимаешь ли ты, что наделал?.. Бражники сорвали работу, и с ними бражничал сын председателя. Какой позор! Мне совестно людям в глаза смотреть.

Отец говорил долго, и весь пыл его речи сводился к одному и тому же: надо беречь честь смолоду.

— Ну, бывают случаи, когда можно посидеть и за рюмкой. Но должна быть мера, должен сохраняться человеческий облик, не уподобляться скотам.

— Я хотел уйти, но они обиделись.

— Пусть обиделись бы, а потом уважать стали бы. А теперь они тебе цену знают: такой же, как и они, — выпивоха. Пойми: трудно стоять на своих принципах, но надо, а иначе будешь безликой единицей в человеческом стаде.

Голос Николая Семеновича понемногу отмякал, слова складывались в прочувствованную откровенность, воссоздавая его внутренний мир, до этого не открываемый сыну.

— Про меня думают: приехал на время, не сумел отказаться, не верят в меня. Но я докажу, что я человек, а не чиновник. Думал ли ты о людях прошлого?.. Я думал. Дворяне русские умели служить своему классу. Века, из поколения в поколение воспитывалось чувство долга, понимание смысла слова «надо». Сыновья столбовых дворян, имея богатство, покидали роскошь петербургских дворцов и надолго уезжали служить в забытые богом далекие окраины, в глушь, в дикость, месяцами добирались до места службы. И служили, потому что это было надо дворянству, самодержавию… Мы должны служить своему народу, который вырастил и выучил нас. Сейчас деревне нужны специалисты. Руководить сегодняшним колхозом потруднее, чем управлять дворянским поместьем. Сказали мне: «Надо» и я без ропота в душе поехал в деревню. Хотел стать ученым, но пришлось переиграть. Наука без меня не пострадает: таких ученых, как я, много. В колхозе я нужнее.

Николай Семенович вздохнул тяжко и первый раз за все время разговора кинул на сына острый и озабоченный взгляд.

— Ты сразу после школы пошел в жизнь. Я порадовался. До призыва на военную службу жизнь многому научит тебя, накидает тебе в башку ума-разума, а в душу радости и горести, укрепит сердце… Станешь человеком, а тогда и профессию себе выберешь. Но ты с чего жизнь в деревне начал? А?.. То-то!..

Долгая речь остудила Николая Семеновича, напоследок он сказал уже миролюбиво, что надеется на Алексея, и ушел.

Ни одному слову отца не мог возразить Алексей. Сам он признавал себя кругом виноватым, и это сознание вины сделало отца более понятным и вместе с тем отдалило его. Немало дней после этого прожили они странно в невысказанном отчуждении, почти не разговаривая. Такая жизнь приносила Алексею страдания.

6

Настал день, когда Прошка вмазал последний кирпич в дымоходную трубу, слез с крыши, оглядел с земли — пряма ли труба, самодовольно сказал:

— Всему приходит конец. Теперь можно попробовать.

Набрав охапку щепок, он аккуратно уложил их в топку, поднес зажженную спичку. Лицо его было торжественное, вдохновенное. Печка вдруг ожила. Внутри ее шипело, потрескивало, гудело. В доме сразу запахло жилым, повеяло уютом.

Строители одобрительно кивали на печку.