Ника - [123]

— Верно, — согласился Хлопов. — В законе запрета нет, но зерно — это государственная монополия.

— Так-то оно так, но ущерба государству от этого не будет.

— Ладно! Не будем формалистами. Посеяли, вырастили, пусть едят. Но впредь чтобы не было.

…Нынче никто не сеял пшеницу на приусадебной земле. Значит, поверили в трудодень, надеются на артельный хлеб.

Второй раз заглянул в Усовку Снегирев, осмотрел строительство, комбайны, поставленные в ряд, захотел побывать на бригадных станах.

— Специально к вам приехал из-за вашей просьбы, — сказал Снегирев. — На днях будет пленум обкома, хочу выступить в поддержку вашей статьи, вашей просьбы. Но надо убедиться, готовы ли вы обойтись без помощи горожан.

— Грузовиков подкиньте, а людей не надо.

— И уполномоченного не пришлем: доверяем.

Первый секретарь райкома еще больше обрадовал Венкова, сообщив о новых указаниях свыше:

— Установки такие: сдал хлеб по плану, остальное себе… за соседний колхоз сдавать не заставим.

— Когда установки-то получены?

— Да еще зимой.

— Не будет ли летом поправок?

Снегирев развел руки, выражая этим молчаливый ответ: «Не могу знать».

Когда они приехали на стан Усовской полеводческой бригады, подкатил на трескучем мотоцикле Перепелкин.

— Как определяете урожай? — спросил Снегирев Перепелкина, заходя в рожь.

Перепелкин зашагал на длинных, как ходули, ногах, захватывал рожь в охапку, разглядывал колосья, потом произнес с глубокомысленным раздумьем:

— Рановато говорить об этом. Сами видите: стебель хорош, колос крупный, а как нальется, как вызреет?..

— И то правда, — сказал Снегирев и улыбнулся. — А давно ли определяли урожайность на корню… и как просчитывались.

— Я вам, товарищи, нужен? — спросил Перепелкин.

— Вы из-за меня приехали?

— Да, мне сказали, что вы с Николаем Семеновичем на стан отправились, ну я и вдогонку, вдруг, думаю, понадоблюсь.

— У меня к вам вопросов нет.

— Да, можете заниматься своими делами, — сказал Венков. — Петр Павлович интересуется, в каких условиях будут жить люди в поле. Я покажу все станы и тока.

Показывая Снегиреву домики на колесах, обеденный стол под соломенным навесом, умывальник на десятки сосков, скворечник уборной на отшибе в лесной полосе, Венков думал:

«Секретарь райкома интересуется, как будут жить в поле колхозники. Такого еще не было. От себя это у него или веяние такое пошло?»

— А спать на чем будут? — спросил Снегирев.

— Вон солома. Каждый себе тюфяк сделает. Подушки, одеяла из дому захватят.

Венков загорелся высказать то, о чем много времени думал наедине, но ни с кем не делился: рано, не поверят.

— Немного окрепнем, так постоянные домики, не на колесах, поставим. И спать люди будут не на нарах, а на койках. Душ заведем, скважину пробурим, после работы вымыться надо. Сейчас вода привозная — для пищи, для моторов да умыться.

— Да, надо! — ответил Снегирев, дружелюбно глядя на Венкова. — Деревенские люди помогли в войне победить. А в каких условиях работали!.. — Он махнул рукой, помолчал и, уже садясь в машину, добавил: — Надо улучшать условия работы колхозников. Заслуживают…

43

Сухи, жарки июльские дни в Поволжье. В белесом, вылинявшем небе стоит расплавленное солнце. Долог день, и кажется, что солнце никогда не закатится и никогда не настанет желанная прохлада. Но солнце все-таки уходит за увалы, и наступает ночь, но такая короткая, что не успевает остынуть земля, и такая душная, что мечутся в тревожном сне люди.

В начале июля повисла над полями мглистая, как розовый туман, жара. Высасывая влагу из земли, из растений и воздуха, она торопила созревание хлебов.

Еще в те дни, когда молочное зерно только начало твердеть, на полевые станы потянулись тракторы, комбайны, конные жатки; люди ехали с пожитками, надолго. Было в этом переселении из деревень в поля что-то от древнего кочевья и новое от быстроногого двадцатого века. Среди поля, где-нибудь на обочине дороги, выстраивались машины, пускались на пастьбу стреноженные лошади, зажигался костер, и сразу пахло жилым: дымом, похлебкой, махоркой.

Ника выехала на стан вместе с отцовской бригадой. В женском вагончике с двухэтажными полками для спанья ей досталось место внизу. На тюфяк, набитый соломой, она постелила суровую бязевую простыню, поверх соломенной подушки положила прихваченную из дому «думку» и все закрыла стареньким байковым одеялом. Посмотрев на свою постель, осталась довольна. Бивуачная жизнь увлекала ее. В придорожной траве нарвала полевых цветов — колокольчиков, одуванчиков, гвоздик, и поплыл по вагончику возбуждающий запах, а в открытую дверь доносило тепло поспевающих хлебов.

Вечером собрались девушки, попели тихонько при догорающей заре и полегли в вагончике. Скучно без парней девушкам; парни пошли в водители, и теперь их увидишь только мельком. Ну да ведь в уборку не до свиданий. Лежат девушки, спать не хочется, говорят о своем, о девичьем.

Ника молча лежит на узкой полке. Сегодня ей легко и покойно, думается обо всем просто. Кажется ей, что прожит особенный день, какие выдаются не так уж часто. Ничего не произошло, все было до предела обыденно: приехали в поле, устроились жить до осени, попели песни, погрустили… Но почему этот день лег ей на сердце?.. Потом она думает о предстоящей работе. «Штурвальная — это что-то значит. Это — не грабли…» Чувство довольства собой приподымает ее в собственном мнении, и она незаметно засыпает.