Ницше - [209]

Вплоть до мрачных глубин безумия ему сопутствует музыка, своей демонической силой властно пронизывая и жизнь его, и смерть.

Лирика

Когда страна обречена на гибель,

Дух избирает Одного, которым

Он хочет говорить, который станет

Последней, лебединой песнью духа.

И. Х. Ф. Гёльдерлин

Паскаль, Киркегор, Ницше изменили стиль философствования, обратили наукоподобие в мифологию, лирику, верлибры, вернули мудрость к своим праистокам. Если можно говорить об эволюции Ницше, то это было движение к поэзии, к версификации, к метафоре. «Заратустра» — поэма, философская лирика. Это — ключ.

Но Ницше был и профессиональным поэтом, конгениальным Гёльдерлину: Гёльдерлин ушел в 1843-м, Ницше пришел в 1844-м — переселение душ… Во всяком случае в «Дионисийских дифирамбах» явно различимы гёльдерлиновские обертоны — гимничность, лексика, метрика, поэтический жест, тематика…

День моей жизни!

Садится солнце.

И уже позолочен

ровный поток.

Дышит скала теплом:

верно, в полдень на ней

счастье вкушало свой сон полдневный?

Вон оно еще брезжит

зеленью отсветов над бурой бездной.

Ницшевское: «День моей жизни! Садится солнце…» — воспринимается как эхо знаменитой прощальной песни Гёльдерлина «Половина жизни» («Горе мне, где возьму я, если придет зима, где возьму я цветы, где возьму солнечный свет и теплые тени земли?»).

Поэтическое творчество Ницше предшествовало филологическому — он начал писать стихи в юности. Следуя романтической традиции, он включал собственные стихи в свои произведения: скажем, «Ода к „мистралю“» вошла в «Веселую науку», «Дионисийские дифирамбы» — в «Заратустру». Ницше начал и кончил свое творчество лирикой: последние «Дифирамбы» написаны в августе 1888-го, за несколько месяцев до смерти духа, в них уже есть слово «безумие»…

И вот этот-то голос, это второе «я» Заратустры, вершит над ним последний суд (в заключительном дифирамбе троекратно повторенное «Смолкните!» звучит как «Встаньте!»). Ты жаждал быть выше всех, говорит этот голос, а оказался лишь всех бедней и несчастней; ты устремлялся к высям, а оказался на краю бездны; ты хотел быть за пределами добра и зла, а теперь, на этой вершине, в этой пустыне остался лицом к лицу с простыми истинами, тобою отринутыми и осмеянными, но тебя все равно не покинувшими: «Сам себя познавший! Сам себя казнивший!.. И земля твоя бедна любовью… Надо стать тебе беднее, если хочешь, чтоб тебя любили… Любят лишь тех, кто страдает… Себя раздари, Заратустра!».

Глупец! Пиита!

В часы, когда убывает свет,

когда роса утешеньем

расстилается по земле,

невидима и, ступая неслышно —

ибо обута в мягкое,

как все поспешающие с утешеньем, —

вспоминаешь ли ты тогда, вспоминаешь ли,

раскаленное сердце,

как встарь ты стремилось

к слезам и росам Небесным,

устало и исступленно,

покуда на желтых осенних тропах

злые взоры вечернего солнца

сквозь черные ветви дерев к тебе

спускались, слепящие и смертоносные?

«Взыскующий истины — ты? — Насмешники!

Всего лишь пиита!

Зверь, хитрый, хищный, крадущийся,

на ложь обреченный,

на заведомую неизбывную ложь,

добычи алчущий,

личину носящий,

с личиной сроднившийся,

добычею ставший,

не это ли значит —

взыскующий истины?

Глупец! Пиита!»

Пестро глаголящий,

в шутовском обличье пестро глаголящий,

по лукавым виадукам словес восходящий,

по лживым радугам

меж поддельными небесами

крадущийся и шныряющий —

глупец! Пиита!

Взыскующий истины?..

Небольшое по объему поэтическое наследие Ницше (мы исключаем из него юношескую лирику) поражает как разнообразием поэтических образов, так и четко ограниченным, на первый взгляд, даже узким кругом переживаний, фундаментальных поэтических состояний. Ницше знал особенности своего поэтического дарования и поэтому в зрелые годы не стремился захватить для себя сферы форм, где полностью царствовали великие поэты Гёте, Шиллер, Гёльдерлин, Гейне. Баллады, написанные в юности, попытки создать крупные поэтические формы в целом неудачны. Но там, где в поэзии дышит дух его философии, — там всегда совершенство.

Таков великолепный автопортрет, первый «Ессе Ноmо», с его гераклитовским пламенем, символизирующим мысль, слово и неутолимую жажду жизни, которая мыслится как горение.

Чисто условно в поэзии Ницше можно выделить две манеры: первая — трансформация, разработка традиционных форм, сохраняющих рифму, использование уже испытанных в первоначальных опытах размеров (в основном это хореи и ямбы). Это прежде всего относится к лирике семидесятых годов, а также к зингшпилю «Шутка, хитрость и месть», «Песням принца Фогельфрай», «Изречениям» («Sinnsprüche», 1881–1885). Здесь мы находим чрезвычайно широкий диапазон от чистой лирики, с такими шедеврами, как «Одиночество» (1884), «Таинственный челн», «Мое счастье», «К новым морям», «Музыка юга» (1885), до колких, написанных в эпиграмматическом стиле стихов, пародий, стихов травестийного характера.

Другая манера, непосредственно связанная с появлением философской поэмы «Так говорил Заратустра», — это, как ее называл Ницше, стиль дифирамба. Для нее характерны отказ от рифмы, постоянное варьирование элементарных символов…

«Дионисийские дифирамбы» — это песнь о самом себе, нищета богатейшего