Ницше - [205]

Великая, трагическая красота — это отречение от сострадания и страха, великие и тяжкие испытания. «Рождение трагедии» кончается словами престарелого афинянина, «бросившего возвышенный взор Эсхила»:

Но скажи и то, странный чужеземец, что должен был выстрадать этот народ, дабы иметь возможность стать таким прекрасным! А теперь следуй за мной к трагедии и принеси со мной жертву в храме обоих богов!

Г. Рачинский:

Бог Ницше — это творец-эстетик, играющий формами им созданного мира; жрецы его — это художники-гении, создающие себя по образу его и подобию и старающиеся воспитать и народы в этом культе трагической силы и красоты.

Искусство для Ницше — «великое стимулирующее средство жизни, мир — рождающее само себя творение искусства. Искусство — высшая ценность, намного превышающее ценность истины: „Искусство ценнее истины“». «У нас искусство — для того, чтобы мы не погибали от истины».

Правда, это положение о метафизическом сущностном соотношении искусства и истины мы не должны понимать в соответствии с нашими обыденными представлениями об истине и искусстве. Ибо если мы все же поступим так, то все обратится в банальность, мы же — и вот в чем настоящая роковая беда — лишимся возможности попробовать вступить в существенный спор с утаенной позицией завершающейся метафизики целой мировой эпохи — ради того, чтобы освободить нашу собственную историческую сущность от затуманивающих ее внешней истории и мировоззрений.

В только что приведенной формуле основного тезиса метафизики воли к власти искусство и истина мыслятся как два первых облика господства роли к власти в соотнесенности с человеком. От нашего мышления еще скрыто, как вообще надлежит мыслить сущностную сопряженность истины сущего, как такового, с сущностью человека в рамках метафизики сообразно ее сущности. Такой вопрос почти не ставился, а вследствие преобладания философской антропологии он безбожно запутан. Во всяком случае, было бы ошибочно считать ницшевскую формулу свидетельством того, что Ницше философствует экзистенциально. Такого не бывало. Однако он мыслил метафизически. Мы еще не дозрели до такой строгости мысли, как в следующей записи, предназначавшейся для запланированного Ницше главного труда его жизни:

«Вокруг героя все становится трагедией, вокруг полубога — все сатировой драмой; а вокруг Бога все становится — чем? быть может, „миром“?»

В «Рождении трагедии» искусство — эквивалент мистики, новая религия, дающая познание божества-красоты и избавляющая от страха перед страданием и смертью. Художник — демиург, эстетический логос, но лучше сказать — мифос. Познание истины дается ему частично в созерцании, но вполне — в экстазе. «И как Бог для христианских мистиков мог открываться в мгновения экстаза именно ввиду отсутствия в экстатическом состоянии даже малейших признаков конкретного видения, несовместимого с природой божества, так и у Ницше человек-художник познает абсолют лишь постольку, поскольку он весь музыка без звуков».

Искусство — высшее выражение творчества жизни, эстетическое существование, творение новых миров, дающее творцу уникальную возможность чувствовать себя Демиургом (высшая ступень человеческого счастья).

Искусство — не просто «великий стимул жизни», но форма апологии человека. В самом творчестве изначально заложена активность, воля к могуществу, способность человека возвыситься над самим собой. Искусство по природе своей экстатично, инстинктивно, энергично, восторженно. Искусство — это энергия, сила чувств, творческая мощь.

Восторг должен повысить возбудимость всей махины — до этого искусства нет. Все возможные виды восторга, от каких бы причин он ни происходил, обладают нужной к тому силой, и прежде всего восторг эротического возбуждения, древнейший, исконнейший вид восторга. А равно и восторг, который сопутствует всем мощным желаниям, всем сильным аффектам, — это и восторг празднества, и восторг состязания, восторг бравурной музыки, победы, крайнего волнения любого рода, восторг жестокости, восторг разрушения… и, наконец, восторг воли, возросшей, концентрированной воли.

Главное в восторженном состоянии — это чувство возросшей силы и изобильности.

Характеризуя последнюю фразу из «Сумерек кумиров», М. Хайдеггер интерпретирует чувство возросшей силы не как количественный рост, но как осознание себя в состоянии возвышения, захваченность творца этим ощущением. «Также и чувство полноты есть особая „настроенность“ художника, которую можно определить как то, что для художника нет ничего чуждого и избыточного, что он открыт всему».

Искусство, как и жизнь, — это судьба. Вначале судьба забрасывает человека в жизнь, затем определяет избранников как художников. С одной стороны, искусство — это свобода, с другой — путы, кандалы, как говорил Ницше: «Художник — это человек, танцующий в кандалах». По словам Х. Ортеги-и-Гассета, фатальность, каковою является настоящее (заброшенность человека в его время и причастность своей судьбе), это не несчастье, а радость, радость резца, ощущающего сопротивление материалу.

Трагический художник следует мудрости природы: для него не существует добра и зла, он равно принимает рождение и смерть, становление и уничтожение. Художник — демиург, он искусен, как природа, ему присущи ее мощь и невинность. Духовное творчество естественно и свободно, как естественна и свободна сама жизнь. Трагический поэт не знает эстетических или этических канонов, ограничивающих его творчество. Каноны — оковы искусства, окостенелости жизни, защищающие ценности вчерашнего дня.