Ничто не ново — только мы - [35]

— Милости просим! — сказали хозяева хором, и старики робко вошли в квартиру.

Стол был накрыт в соответствии с традициями как двадцать первого, так и двадцать четвертого века, а во главе его красовалась большая бутылка квасоколы.

— Вот, — смущенно сказала Агидель, — сама синтезировала. По старинным рецептам. Не побрезгуйте, гости дорогие!

И гости не побрезговали. Их робость вскоре прошла, они почувствовали себя как дома, им захотелось остаться в двадцать четвертом веке навсегда, и они бы остались с радостью. Но бросить на произвол судьбы своего пока еще несуществующего Третьего старика не могли никак. Крепко сидело в них чувство долга.

Видимо, Агидель все-таки что-то маленько напутала с квасоколой, но вкус напитка от этого явно не пострадал, а даже и наоборот.

Пылла-ли закаты,

и лливень бил в стекло-о-о.

Все бы-ыло когда-то,

было да пра-шло! —

базлали старики изо всей мочи, когда возвращались на гравилете назад, и ясная заоблачная лазурь делала их старые глаза голубыми-голубыми.

— Как у вас с сексом? — вдруг озаботились проблемой они.

— А никак, — ответил Николай, — оплодотворяем женщин при помощи психической энергии.

На это у Одиссея не нашлось слов. В целом, встреча поколений прошла, как говорится, на хорошем уровне.

36

Так все и решилось само-собой. Гравилет снова завис над ровными рядами стеклянных крыш, отражавших красные лучи вечернего светила, они сориентировались, отыскали среди обширного «комплекса для хранения замороженных фигур» свою «теплицу» да и приземлились.

Не сговариваясь, сели на лавочку. Лавочка была теплая и шершавая. На ней кто-то вырезал перочинным ножом: «Земля — Амир. 2024–2630. ДМБ. Мотя».

Захотелось тоже что-нибудь вырезать на память о себе. Но ни у кого не было ножа.

— Может, у служительницы спросить? — неуверенно предложил координатор.

— Не-е, не даст, — почему-то решил Второй.

— Ну ее, — согласился с ним Первый.

Их недавняя веселость и бесшабашность куда-то подевались.

Так и отказались от затеи. Да и лавочка была уже очень старая. Не внушала уверенности. Наверняка она не собиралась дожить до возвращения Моти.

Сидели и молчали. Долго.

— Ну, вот, Коля, — молвил, наконец, возвращенец, — вот, Коля, и все…

Никаких ответных слов эта фраза не предполагала. Всем было грустно расставаться, но быстро сгущалась тьма и стоило поторопиться. Как не полагается хоронить человека после захода солнца, так и класть его в потемках в анабиоз — нехорошо. Условность, конечно, предрассудок, а все равно…

— А я там, на нашей поляне, где гравилет стоит, завтра бетонный столбик вкопаю, — вдруг решительно вскочил Николай, по-видимому, эта идея только что его посетила. — Вы проснетесь, отправитесь встречать своего Третьего, глядь, а из земли столбик торчит! И вспомните Колю из двадцать четвертого века!

Поднялись и Одиссеи, отдав должное древнейшему обычаю предков.

— Пора нам! — решительно сказал Второй.

— Пора! — эхом отозвался Первый.

— Не смею удерживать, — Николай услужливо распахнул перед стариками дверь.

Утренняя служительница, по-видимому, окончила свою вахту, на ее месте теперь была совсем молоденькая специалистка, но и она посмотрела на вошедших, как на пустое место. Впрочем, некоторые чувства все-таки мелькнули на ее личике. Недоумение. Недовольство по поводу непорядка. На нем ясно читалось: «Не лежится вам, надо же! Песок сыплется, а туда же!»

Однако ни одного лишнего слова девушка не произнесла. Проводила пришедших в комнату, где все происходило, потом отлучилась на недолго, потом кран-штабелер приволок откуда-то два порожних гробика.

Гробики стали рядышком на необъятном столе, их прозрачные крышки были приглашающе сдвинуты.

Возвращенец заглянул в саркофаг, где предстояло храниться ему. И увидел, что консервационная смазка с хромированных поверхностей не снята, в углах лежит толстый слой пыли. Конечно, такое отношение подпортило высокую скорбь момента, приземлило ее как-то. Но сын неба сдержался, не стал высказывать обиду вслух. Не это хотелось ему сохранить в памяти. Совсем не это. А без этого, выходит, не обходится ни один век.

Он лишь кротко попросил у служительницы тряпку, она вскинула на него надменные глаза, но намек поняла, все сделала сама, хотя и с видом великого одолжения.

Наблюдавший за происходящим Первый сунул руку во внутренний карман старинного пиджака, вынул оттуда какой-то черный стерженек, протянул его служительнице.

— Авторучка, сувенир, — сказал он робко, — на память о нас. Не побрезгуйте, возьмите!

— Ах, уберите это, нельзя нам, не положено! — служительница даже отшатнулась и выронила тряпку, лицо ее брезгливо передернулось, голос дрогнул на высокой ноте.

Торжественность расставания была испорчена. Уже ни у кого не оставалось желания длить и длить печальные минуты, всем хотелось, чтобы прощание закончилось поскорей. И служительницу тоже нельзя было особо винить, ее должность считалась одной из наименее престижных, навязанной человечеству его бездумным прошлым, а ежедневное пребывание среди замороженных тел, естественно, не располагало к душевной утонченности.

Одиссеи улеглись в свои морозильники, Первый подмигнул Второму, как более опытный в данной ситуации, не робей, мол, старик, прорвемся; тот моргнул ответно, дескать, сам не дрейфь, а мы и не такое видали, хотя вдруг сделался растерянным и бледным, каким-то маленьким и еще более старым.