Ничто не ново — только мы - [17]

Одиссей иногда размышлял об этих странностях, но однозначного вывода сделать не мог. Либо нравственность на Понтее находилась в некоей переходной фазе, либо понтейцы никак не соотносили чисто земной фольклор с понтейской действительностью, либо их так покорило искусство устных россказней, что они воспринимали его как музыку, не внедряясь в смысл. Либо эти люди прошли уже столько всяких фаз, что обходились вообще без нравственности, вернее, без того, что под этим словом понимается на Земле…

В свободное от бесед-проповедей время Одиссей облетел планету вдоль и поперек несколько раз, карту составил, нашел много загадочного, если мерить земными мерками, мерками проверенного здравого смысла.

Так, в недрах Понтея не обнаружилось никаких полезных ископаемых, а там, где они по геологическим приметам должны были присутствовать, оказались противоестественные пустоты, либо пространства, заполненные веществом, которому именно здесь было никак не место,

Производя раскопки в тех местах, где земляне непременно построили бы города, Одиссей находил структуры, похожие на останки доисторических строений, но очень неопределенные, словно кто-то не хотел, чтобы на Понтее кто-либо когда-либо обнаружил останки исчезнувших цивилизаций.

Все свои открытия Одиссей бесстрастно заложил в память компьютера, упомянул о них в клеенчатой тетради, но даже не пытался обобщить, найти ответы на вопросы, мимо которых, казалось бы, невозможно пройти равнодушно.

Точно так же он однажды сделал вскрытие умершего от ран охотника (вот оно, чувство долга, ведь сын неба с детства боялся покойников), в котором обнаружил много неожиданного и диковинного. Как патологоанатом, он провел эту работу блестяще, но радиолокационный орган, ультрафиолетовое и инфракрасное зрение, невосприимчивость к радиации и ядам, ультразвуковое ухо и ультразвуковая голосовая связка были Одиссеем лишь бесстрастно зафиксированы. Непостижимо! Неужели не взволновал вопрос, а для чего предназначила природа такое странное свое творение?

Но нет, Одиссей провел операцию, которую требовало от него полетное задание, занес полученную информацию в тетрадь, а также в память компьютера, и умыл руки. Словно свершил весьма неприятную, страшно скучную обязанность и получил долгожданную свободу. Свободу для своих нескончаемых проповедей.

Впрочем, на этих ежедневных сборищах ораторствовал не один Одиссей, как может показаться. Иногда слово получали и аборигены. Правда, они больше на вопросы сына неба отвечали. Иногда довольно пространно. В зависимости от разбираемой проблемы. Так, если речь заходила о родственных связях понтейцев, об их отношении к природе, о добыче пропитания, о быте — туземцы бывали словоохотливы. Но стоило их спросить об общественном устройстве, которое вообще ни на что известное не походило, об истории, о странном устройстве их организмов, так вопросы начинали как бы падать в пустоту.

Понтейцы не отказывались отвечать, просто они мгновенно отключались, делая глаза коровьими, и теперь уже Одиссей не сомневался, что это не симуляция, В таких случаях он избегал нажима, довольствовался тем, что сказано.

19

И вот пятилетка незаметно прошла. В самом начале казалось, что назначенный начальством срок почти бесконечен, но когда он стал истекать, вдруг открылась катастрофическая нехватка времени, И это при том, что Одиссей работал дни и ночи напролет, давая себе лишь кратковременный отдых для сна.

Интересно, что они там, на Земле, думали, когда составляли такую напряженную программу?! А наверное, они думали, что всю ее выполнять совсем не обязательно, но некоторый избыток работы не повредит, а поможет в случае непереносимого одиночества сохранить рассудок.

В последние месяцы многое изменилось в жизни Одиссея. Теперь он все дни проводил на судне, зато на ночь покидал его, уходил ночевать в лес, где туземцы сложили для него шалаш точно такой, в каких они сами обитали.

О, это был удивительный шалаш, настоящее произведение искусства! Прутики и ветки, образовывающие жилище, были так искусно переплетены и уложены, что ни дождь, ни ветер не могли проникнуть внутрь, а внутри, на потолке и стенах, те же переплетения оказывались дивным узором, отображающим нечто непостижимое, действующее на зрителя умиротворяюще и расслабляюще.

В общем, ночевал Одиссей в шалаше, отвыкал от звездолета, потому что со звездолетом, а тем самым и с Землей ему нужно было прощаться окончательно. Было ли Одиссею очень горько от особого чувства окончательности? Да, ему было горько, но не настолько, сколько стоило ожидать. Либо переутомленная психика сама себя предохраняла от срыва, либо, что вполне вероятно, сказывалась уже известная эволюция личности.

А кроме того, пятьсот пять лет что-нибудь да значили. Они значили, например, что прежней Земли, собственно говоря, в природе нет, нет прежнего родного человечества. А есть другая Земля, и вряд ли она стала лучше, ибо лучшее — это родное, а все остальное, скорей всего, — увы. И есть другое человечество, которое давно забыло о своих бесчисленных скитальцах.

И наступил день старта. Одиссей взошел на корабль, помахал ничего не понимающим людям рукой, задраил изнутри люк. Судно за последнее время приняло какой-то нежилой, казенный вид. Это было неприятным открытием, но уже не оставалось времени что-то поправить, прибрать.