Ничто не ново — только мы - [15]

Правда, чуть позже Одиссей сделал соответствующую запись в клеенчатой тетради, но это позже. А до этого надо было снова влезть по веревочной лестнице наверх, снова втащить лесенку за собой. Что Одиссей и проделал.

А понтеяне остались стоять внизу, очевидно, им не было понятно, почему господь так быстро покинул их. Во всяком случае, лица туземцев казались растерянными.

И тогда Одиссей пожалел свою паству, он появился в проеме снова, показал пальцем в открытый рот, похлопал себя по животу. Люди его сразу поняли, облегченно заулыбались, тоже разбрелись по планете разводить свои веселые костры.

17

«…А может, они раньше думали, что боги ничего не кушают?» — эта мысль пришла Одиссею в голову уже потом, когда он плотно покушал, запил это дело добрым глотком квасоколы и сидел в своем мягком пилотском кресле, ковыряя в зубах.

Мысль Одиссею показалась несущественной, потому что он только что потребил два сочных шашлыка, кусок бисквита, то-се и пребывал в несколько снисходительном состоянии духа, точнее, в состоянии притуплённой осмотрительности и безалкогольной эйфории, кратковременно возникающей после доброго глотка квасоколы.

А потом мысли потекли одна за другой, потекли зачем-то торопливо, наталкиваясь друг на дружку и порой выбрасываясь на берег сознания из-за тесноты русла. Как быть со скафандром? Надевать его? Сохрани и помилуй! От одного воспоминания об удовольствиях, с ним связанных, уже делалось тошно. Не надевать? Опять — непредсказуемые последствия. Люди видели одного Господа, а тут тебе пожалуйста — другой! Который лучше? Который настоящий? Не-ет, теперь снять скафандр, все равно что нимб потерять! Значит, придется терпеть эту пытку. А что, на то и Бог, чтобы терпеть. Богу — Богово…

Так Одиссей застукал себя на том, что здорово вжился в образ Бога, так вжился, что совсем перестал выходить из образа. Сразу и оправдание явилось насчет прогрессивного значения религии на определенном этапе.

Таким образом, уже вполне просматривалась перспектива, когда одинокий странник, тронувшись умом в неинтеллигентной компании, сам себя начнет почитать Всевышним. Это вполне возможно и не только за тридевять парсеков от Земли…

В общем, Одиссей решил не рисковать зря, еще некоторое время попариться в космической спецовке, избавляясь от нее не сразу, а очень постепенно. Сперва, например, от свинцовых бахил, потом — от резиновых штанов, потом — от куртки, и только в самую последнюю очередь — от шлемофона.

А тут компьютер, очевидно вникнув в переживания командира, самовольно выдал информацию, которую командир только еще намеревался запросить, информацию о там, что бактериологическая обстановка на Понтее хорошая. И в тот же миг снизу донеслись нетерпеливые крики аборигенов.

И Одиссей вдруг неожиданно для самого себя всё перерешил, проявил странное легкомыслие, мол, будь, что будет, и спустился к своим новым друзьям в сатиновых шароварах, в тапках на босу ногу, в расшитой игривым узором косоворотке, однако ружьишко свое скорострельное в последний момент все-таки прихватил. «На случай диких зверей и эксцессов», — так он это себе объяснил словами какой-то инструкции.

В общем, Одиссей сошел вниз без скафандра, но аборигены не утратили из-за этого своей почтительности и учтивости, а даже, как показалось, наоборот. Теперь народ видел, что Бог похож на каждого из них даже более, чем грезилось в вековечных мечтах, а это окрыляло, указывало идеал, к которому стоило стремиться. Такая мысль прямо-таки читалась в глазах народа.

— Понтеяне! — сказал Одиссей кротко, но с металлом в голосе. А что, в нем было многое от Бога, вернее, именно таким и должен был быть Бог, с развевающимися на ветру мягкими белыми волосиками, с горящими глазами, в вольных, простых одеждах, — Понтеяне! Радуйтесь, благостные! Я пришел к вам! Я пришел дать вам хлеба и питья вволю, дать вам сил и разума! Счастья пришел я вам дать! И я дам, только верьте мне, веруйте в меня, слушайте мои проповеди и соблюдайте мои заповеди! А заповеди просты: не убей, не укради, возлюби ближнего… И так далее…

Было ли чуть-чуть стыдно в этот момент Одиссею за самозванство и плагиат? Да, пожалуй что, и нет. Кто тут мог уличить его? Да никто! А многие ли способны испытывать угрызения совести, если некому, если просто в принципе некому уличать в неблаговидном?

Какое впечатление произвела первая проповедь на туземцев? Тут однозначно не ответить. Пожалуй, судя по проявленному вниманию, она показалась им небезынтересной. Но, наверняка, не очень понятной. А главное, по их обескураженным рожам было видно, что бедняги мучительно соображают, как им надлежит реагировать на услышанное. Аплодировать, свистеть, кричать «Ура!», падать ниц они еще не умели. Но чувствовали какую-то смуту. Гуманоиды же, хоть и нецивилизованные пока.

Одиссея тоже несколько смутило напряженное молчание, он тоже немного растерялся. Возможно, из-за этого и хлопнул ладонь о ладонь. Машинально, Само собой вышло.

А понтейцам будто того и надо было. Разразились такой овацией, словно всю жизнь только и митинговали стоя. Здорово смышлеными оказались.

18