Ничто не ново — только мы - [18]

Одиссей с трудом влез в скафандр, он, оказывается, уже успел подзабыть устройство спецодежды, уставился на часы. Секундная стрелка описала еще два круга. Одиссей перевел глаза на иллюминатор, за ним едва различались ставшие почти родными лица, Затем сын неба быстренько зафиксировался в электронной памяти, что уже не вызывало никакого волнения, как тогда, в первый раз.

Потом Одиссей спустился по веревочной лестнице через черный ход, и ход автоматически закрылся. Навсегда… В душе ощущалась горечь, но и покой, и облегчение одновременно. Словно все эти пять лет он боялся опозориться в чем-нибудь перед далекой родиной, оплошать и не оправдать доверия, и, наконец, все испытания позади, разрешается пожить для себя, в свое удовольствие, пожить как угодно, не думая, что перед кем-то придется держать ответ за все дела.

А внизу росла мягкая шелковистая трава в рост человека, в которую Одиссей, оступившись, повалился навзничь. Рухнул с шумом, словно смертельно раненый мамонт. И увидел понтейские созвездия, которые радостно блестели с тех самых пор, как заимели имена.

Потом в одну сторону полетел гермошлем, в другую — свинцовые бахилы, в третью — резиновые штаны, куртка. Оказавшись в чужой среде ни на кого не надетыми, все эти предметы через мгновение самоуничтожились, ярко вспыхнув. Каждая вспышка длилась одну микросекунду и не могла быть замечена невооруженным глазом.

Потом Одиссей незаметно выбрался из высокой травы и оказался перед толпой аборигенов, все еще с тревогой глядящих на задраенное судно.

— Я здесь! — крикнул Одиссей людям дурашливо, — ку-ку!

Люди перевели взгляды на него, и в них возникли облегчение и радость.

— Надо отойти подальше, — крикнул еще Одиссей, теперь уже серьезно и озабоченно, — сейчас здесь будет большой-большой огонь, как в преисподней, о которой я вам рассказывал!

Толпа послушно раздалась, очистила взлетную площадку. И Одиссей примкнул к толпе. Но люди все равно держались так, что вокруг него оставалось пустое пространство. Настолько велика была сила привычки.

Одиссей украдкой глянул на понтеян. Их лица были непроницаемы. Огонь разгорался еще.

А все прошло так же, как всегда проходило на Земле. Зрелище получилось не менее великолепным. А может — и более.

Нет, точно более. Потому что воздух на Понтее все-таки немножко отличался от земного, а это сказывалось на цвете атомного пламени.

И звездолет растворился в пространстве, вернее, сперва превратился в звезду, а потом исчез из вида. Потом автоматы прибрали за ним всю атомную гадость. Потом самоликвидировались, не привлекая внимания.

Больше на бывшем космодроме делать было нечего. Стой — не стой. Одиссей глянул на аборигенов мимоходом. Но что-то его привлекло в их лицах. Он присмотрелся. Точно — лица понтейцев были мокрыми от слез.

— Да тут я, тут! — заорал Одиссей что было мочи.

— Видим, — без всякого выражения ответили люди.

20

А устроено понтейское общество было следующим образом. Оно состояло из семей, но этим и заканчивалось его сходство с известными структурами. Не было объединения семей по родам, не существовало ни племен, ни народов, тем более государств.

Семья — и все. Человечество, целиком состоящее из элементарных ячеек, И это казалось совершенно невозможным по земным меркам. Ну, правда, как так могло быть, чтобы данное человечество веками находилось в стабильном состоянии, и в нем совсем не рождались ни наполеоны, ни джугашвили, ни другие властолюбцы?! Не рождались желающие присвоить результаты чужого труда, заставить работать на себя соплеменников, а потом и инородцев?!

Были бы понтеяне глупы, так все бы на это обстоятельство и списалось, но они глупы не были…

Впрочем, к тому моменту, когда Одиссей окончательно разобрался с устройством понтейского общества, ему уже давным-давно было не до теоретических изысканий. И волновали его совсем иные проблемы.

Ничего не пришлось объяснять аборигенам насчет исчезновения космического судна, сперва настроения не было, печаль давила, и несколько дней Одиссей провалялся безвылазно в шалаше, не показываясь на люди. Потом он мучительно подбирал слова, которые могли бы донести до понтеян принцип действия бортового компьютера и биоприставки. И тут встретились такие филологические трудности, каких не было никогда.

Но все разрешилось наилучшим образом. Когда спустя несколько дней толпа аборигенов собралась и попросила сына неба объяснить, наконец, что произошло, почему корабль улетел, а он остался, Одиссей вдруг неожиданно для самого себя закатил глаза. Он не готовился к, этому спектаклю, все получилось спонтанно, но, очень естественно. И понтеяне сразу понимающе отстали. Они были вообще деликатными людьми, умели уважать чужие тайны.

Правда, с тех пор закончились традиционные проповеди сына неба, его выступления перед инопланетянами по самому широкому спектру вопросов. С одной стороны, иссякло любопытство, с другой — красноречие, связанные, по-видимому, по закону спроса-предложения.

Хотя, конечно, нет-нет да и возникало у Одиссея желание как-нибудь разузнать, продолжают ли понтеяне считать его богом или уже перестали, но он не знал, как к этому делу подступиться, опасался сильного разочарования, да и случая удобного не подворачивалось. И далеко не сразу осознал Одиссей новую форму своего одиночества среди понтейских Пятниц. Когда он каждый день витийствовал перед большим количеством людей, мысль об одиночестве, если и заходила, ему в голову изредка, то это была какая-то и торжественная, какая-то очень возвышенная и горьковато-приятная мысль.