Ничто человеческое... - [99]

В то же утро, после бессонной ночи, возвратившись из Сорбонны к завтраку, я разговорился с портье отеля — сорокалетним, жизнерадостным, улыбающимся не «формально», не во имя общепринятого во Франции «стиля общения», а, как показалось мне, от души. Я рассчитал, что по возрасту он относится к поколению шестьдесят восьмого года. «Расин» расположен в самой сердцевине Латинского квартала, об его старинные стены за последние десятилетия разбивались бесчисленные волны студенческих волнений.

— В ночь с 24 на 25 мая, — спросил я, — в самом отеле было тихо?

— О! — воскликнул он. — На улицах все шумело и горело, а у нас был покой. Те, у кого окна выходят во двор, ничего не услышали и не увидели.

— А вы не боитесь, что студенты могут однажды ворваться в отель, нарушить покой?

— Ворваться? — удивился он. — Зачем? У нас ведь не телестанция, а гостиница.

— Но, — не унимался я, — во время волнений демонстранты совершают иногда и неразумные поступки.

Портье горько усмехнулся:

— Те, кто устраивает беспорядки сегодня, неразумных поступков не совершают, — и наклонился ко мне, точно сообщая нечто секретное, доверительное: — Мы были горячее.

И вдруг высказал, как мне показалось, нетривиальную мысль:

— Раньше ситуация была увлекательной, острой, сегодня она стала нудной.

И я подумал, что бунт стал бытом.

4. Ненужные интеллектуалы

Если ретроспективно рассмотреть все университетские реформы во Франции, соотнося их со всеми студенческими волнениями, быстроменяющимися ситуациями, они напомнят известные стихи С. Маршака «Мельник, мальчик и осел».

Что бы ни делал мельник, это вызывает осуждение: едет ли он верхом на ослике, посадил ли на него мальчика, садится ли вдвоем с мальчиком на ослика, несет ли ослика на себе, — кто-то едко его высмеивает.

Если условиться, что мельник — министр образования, мальчик — студенчество, а осла рассматривать ультраметафорически, как университет (поскольку осел — животное умное, эта ультраметафора обижать не должна), все станет более наглядным.

В самом деле: учреждаются в начале 1968 года генералом де Голлем для абитуриентов конкурсные экзамены — волнения (недемократично!), отменяются экзамены — волнения (чересчур велико число дипломированных безработных).

Не соответствует энциклопедическая система образования реальному, далеко не «энциклопедическому» миру — волнения (пора государству подумать о соответствии ценностей образования ценностям социально-экономическим); осуществляются «соответствия» — тоже волнения (несет утраты духовная жизнь и культура).

Пожалуй, самым любопытным социально-психологическим парадоксом было недовольство, вызванное «реформой Аби». В сущности, этот министр образования «пошел навстречу студентам», которые все явственнее настаивали на решительных переменах. Суть его реформы, о которой я и беседовал шесть лет назад с известным французским философом, можно определить примерно так: ненужные интеллектуалы должны стать нужными неинтеллектуалами.

Молодежь в течение ряда лет возмущалась тем, что университеты безнадежно отстают от жизни, формируют старомодных — в духе XVIII–XIX веков — «энциклопедистов», не находящих себе места в сегодняшней динамичной действительности, когда для достижения успеха нужна не обширная гуманитарная культура, а четкая система современных умений, соответствующих духу эпохи.

«Поменьше о Бодлере и побольше о бухгалтерии», — выразил данный дух эпохи один индустриальный магнат. И вот когда стали, казалось бы, осуществляться давние желания молодежи, выяснилось, что она расставаться с Бодлером во имя бухгалтерии не хочет. Это было тем более неожиданно, что число безработных гуманитариев с дипломами перевалило за сотни тысяч. Дело дошло до того, что молодые люди, отчаявшись найти более или менее любимую работу, скрывали, что у них есть университетский диплом, чтобы получить нелюбимую, но неплохо оплачиваемую и удержаться на ней. «Не говорите, что у меня два диплома: я закончила факультеты филологии и восточных языков. Если об этом узнает босс, я потеряю работу», — попросила секретарша одной из больших частных фирм корреспондента «Нувель обсерватер», когда он накануне обсуждения реформы Аби в парламенте исследовал настроения молодых гуманитариев.

Рене Аби был самым решительным из министров образования. По существу, его реформа намного шире чисто университетской: это была долговременная стратегия формирования европейского интеллигента нового типа. Аби заменил «дух энциклопедизма» культурным минимумом. По существу, его реформа завершала крах ренессансного идеала человеческой личности, гармонически развитой, разносторонней.

Но в час, когда топор был занесен, чтобы как «лишние» отсечь «ненужные» гуманистические ветви, они стали особенно дороги, углубился интерес к философии, Монтеню, Паскалю, Декарту. В этой «полемической любви» человеческий дух защищал себя самого от обеднения.

Известный писатель Робер Мерль (с которым я тоже беседовал шесть лет назад) помог мне понять одну не явную, но весьма существенную сторону реформы Аби. Речь шла не вообще об ударе по «духу энциклопедизма», а о вещи более определенной: об ударе но философии. «Древо философии» на ниве образования рубилось под корень. Философия, объясняли мне мои собеседники, полностью уйдет из дисциплин нефилософских, в основном естественнонаучных, и будет резко сокращена как самостоятельная дисциплина (за исключением факультетов и отделений, готовящих собственно философов). Философия будет съеживаться, начиная с лицея (соответственно наши старшие классы) и даже со школы второй ступени (ориентировочно наши пятые — седьмые), ибо, хотя и называется реформа университетской, она охватывает образование «от гребенок до ног».