Ни стыда, ни совести [сборник] - [31]

Да, я ничуть не способствовал своей защите. Я не хотел защищаться, так как чувствовал свою вину. И из-за этого фото, которое жгло меня насквозь, и из-за того, что до сих пор не мог понять, за что мне такая кара. Я не смог вернуть ее — вот за что. Наверное, я слишком много думал о себе, и теперь не важно было, что со мною станет; жалко, что я ничего не могу объяснить друзьям, которые мне верят… верили.

Где же он?

Его тут нет.

Если бы он был тут, он давно бы проявился тем или иным образом, значит, все, что тут происходит, происходит с его одобрения или даже независимо от него, он просто бросил меня, поиграв, — придя как смерть, без всякой причины и оснований, просто так, просто так.

Лучше быть среди зэков, лучше умереть, чем это. Это хуже костра. Почему я чувствую себя виноватым, ведь это стечение обстоятельств, почему мне так невыносимо плохо, ведь я знаю, что я не виноват?

— Объявляется перерыв. Подсудимый, встаньте.

Меня вывели в ту же комнату, где мы с Груниным сидели до суда. Проходя по коридору, я ощутил чье-то прикосновение — это была сестра. «Настя…» — произнес я или, вернее, хотел произнести, издав какое-то жалкое бульканье. Я увидел ее лишь мельком, но, мне кажется, она услышала меня.

— Игорь Рудольфович, очнитесь… Так нельзя. Нужно бороться. Что бы ни случилось, все не так просто. Шансы есть. Что бы они там ни решили, я постараюсь затянуть процесс. — Грунин, глотая леденцы, бодрился. — Я понимаю, вы устали, но нельзя сдаваться…

Потом начались прения. Опять рыдания и всхлипы, крики, аплодисменты. У меня голова шла кругом.

Грунин, как и обещал, старался максимально растянуть заседание, виртуозно требуя все то, что, очевидно, мог потребовать по закону, и в чем, конечно, не было необходимости. Приносились и уносились документы, выходили к кафедре какие-то совершенно случайные люди, оглашались результаты экспертиз, меня спрашивали об одном и том же адвокат и прокурор — разными словами… Судья был, видимо, недоволен, но вынужден был, разумеется, следовать букве процесса.

Время, как мне показалось, двигалось по кругу: сначала обвинитель, потом Грунин снова выступали, обращаясь теперь преимущественно к присяжным заседателям, и на этот раз речь Грунина была куда более страстной, как будто он чувствовал, что ему недостает убеждения и может случиться непоправимое — будет осужден невинный человек…

— Подсудимый, встаньте, — наконец произнес судья. — Вам предоставляется последнее слово.

Странно, я готовился к этому моменту, воображал, что расскажу всем, как все было, и мне поверят, или заявлю твердо: «Я не виновен!», или просто гордо окину взглядом зал и отвернусь, но я даже не поднялся с места. Я сидел, закрыв лицо руками. Я был ответствен, конечно, не перед ними — им просто казалось, что они меня судят; я был осужден чем-то, что было внутри меня; и это терзало меня и мучило.

Мое молчание, судя по шуму, свисту, выкрикам, раздавшимся вслед, было расценено как признание вины.

Судья обратился к присяжным с напутствием и сформулировал вопросы, на которые им надлежало ответить.

Я был снова удален из зала, а когда вернулся, присяжные уже выходили из совещательной комнаты.

Статная женщина в деловом костюме — как раз та, что поправляла брошь, — держала в руках какую-то бумагу. Судья, несколько раз стукнув молотком для порядка, спросил у нее что-то, она утвердительно кивнула и коротко ответила, потом подошла к нему и протянула ему лист. Он прочитал, изменившись в лице, потом, надев очки, прочитал еще раз. Стал что-то озабоченно втолковывать ей, но она с непреклонным видом покачала головой и вернулась на свое место.

В зале — я не то чтобы услышал это, а скорее почувствовал всем существом — установилась абсолютная тишина.

Происходило что-то не то, что-то, противоречащее нормальному порядку вещей, что-то невероятное.

Судья, бледный, с искаженным лицом, стал зачитывать приговор — и произнося все эти никому не нужные слова, возвращаясь к обстоятельствам дела, приводя результаты экспертиз, ссылаясь на какие-то статьи, — он все больше и больше, казалось, терял свой вес и значительность. В конце речи он просто мямлил, так как от него, очевидно, тут уже ничего не зависело.

«…оправдан в силу отсутствия состава преступления… Подлежит освобождению в зале суда».

Последние слова он выдохнул, казалось, одними губами — и опустился на место.

Все вокруг взорвалось.

Конвоиры бросились к моей решетке, заслоняя меня своими телами, раздался вопль какой-то женщины, стремящейся, с пеной у рта, пробиться ко мне, кто-то оглушительно захохотал, перекрывая невообразимый гам, толпа ринулась ко мне, ударилась о мою решетку, отхлынула…

С меня сняли наручники. Взяли в живую цепь. Грунин, что-то радостно крича мне в ухо, держал меня за плечи. Я увидел рядом с собою Урмана и Аню. Но не успел им ничего сказать — внезапно все поплыло перед глазами, я упал, кто-то поднял меня, я упал снова — и теперь уже окончательно, в беспамятство.

5

Я очнулся уже в машине — увидев перед собой армейский затылок Васильича. То, что это был его «дуршлаг», не было никаких сомнений — рев мотора, запах «Примы»… Впереди, повернувшись ко мне вполоборота, сидела Аня, рядом, поддерживая меня за плечи, Урман.