Ни стыда, ни совести [сборник] - [30]

Адвокат держал меня под руку, пока мы шли сквозь живой коридор — конвой расчищал нам дорогу.

Зал суда был полон. Как только я вошел, сидящие встали со своих мест, стоящие в проходах подались ко мне, но конвоиры, количество которых, кажется, возросло, закрыли меня собой, с ругательствами отталкивая людей. Через минуту я был в клетке, уже без наручников. Клетка была расположена прямо против окна, зашторенного лишь частично, и мне было видно, что происходит на улице: она была запружена людьми; те, кто не попал в зал, чуть ли не заглядывали в окна.

Все лица для меня сливались в одно; я искал глазами Грунина, который, слава богу, был тут же, у решетки, бледный и торжественный; его никто не трогал. Время от времени он бросал взгляды на дверь (судьи еще не появились) и трехъярусную скамью, где сидели присяжные. Говорил мне что-то ободряющее, наклонясь, но я не слышал — стоял ужасный шум.

Неожиданно кто-то рявкнул — и наступила относительная тишина. Я поднял голову и увидел, как судьи в мантиях пробираются на свои места в президиуме, за столом, покрытым красной материей.

«Встать, суд идет!»

Один из судей, тот, что посередине, ударил молотком и, прочистив горло, стал произносить речь.

Незнакомые люди — мужчины, женщины, молодые и пожилые, совсем старики — смотрели на меня со всех сторон, в их лицах были любопытство и ужас. Они пришли сюда увидеть не суд, а казнь…

Я опустил взгляд, покосившись на присяжных.

Обычные люди; кто-то смотрит перед собой, кто-то внимательно слушает судью; одна женщина нервно поправляет отстегнувшуюся брошку. Их лица выражают беспристрастие; не то что в зале.

Закончив, судья предоставил слово прокурору. Я упустил момент, когда это произошло; все то, в чем меня обвиняли, я уже слышал — и не единожды. Я вдруг увидел Вакуленко — встретившись со мной взглядом, он помахал мне рукой. Я отвернулся, через силу всматриваясь в зал.

Где же они? Где же вы? Неужели никто не пришел? Или их не пустили? Они где-то здесь, они должны быть здесь…

Нет; вот они. Радость заполнила меня. Я знал, я верил! Урман в заднем ряду, рядом с заплаканным лицом Аня; Васильича я не видел, но мне было достаточно и их. Настя была тоже — поодаль, бледная и вся в черном, словно вдова.

Вот на них я и смотрел. Это было, как если бы я нашел остров в океане. Я не видел никого, кроме них, и пытался улыбаться им, словно хотел сказать, что со мной все в порядке и все будет хорошо. Прокурор тем временем закончил свою речь, потребовав для меня, естественно, высшей меры.

Защелкали затворы фотоаппаратов; я зажмурился. Грунин, покинув меня, вышел за кафедру и стал говорить в мою защиту.

Я пытался слушать его, пытался вникнуть в то, что он говорит, тем более, что говорил он долго. Бесстрастный и невозмутимый, он не оправдывал меня прямо, но скорее старался опровергнуть, с той или иной степенью убедительности, доводы обвинения, — или хотя бы посеять сомнения в них. Насколько в своем состоянии я мог понять, он настаивал, что это был — несчастный случай. Что я, находясь в состоянии аффекта, просто не справился с управлением. Что причина всего — наша ссора. Что ни моя «философия», ни сайт тут ни при чем. Все это было, наверное, слишком наивно, но Грунин говорил с такой уверенностью, с таким желанием справедливости, что, будь я на их месте, я бы поверил. Никто из них, впрочем, не выражал никаких чувств.

Речь Грунина, в отличие от речи прокурора, несколько раз прерывалась выкриками из зала и спонтанным шумом, как будто кто-то старательно хотел устроить ему обструкцию. Тогда Грунин замолкал и спокойно ждал, пока судья с помощью молотка и зычных окриков наведет порядок. Во время одной из таких пауз я увидел Пшенку — он сидел ко мне вполоборота, рядом с обвинителем, и о чем-то переговаривался с ним. Я намеренно старался поймать его взгляд, но мне это не удалось.

На присяжных я смотреть боялся. Я глядел на своих, но в лице Урмана не было ничего, кроме спокойного убеждения в чем-то, известном ему одному, а на Аню самому нельзя было смотреть без слез; какого черта она вообще сюда пришла? Вакуленко делал мне какие-то знаки, смысл которых я не понимал; что-то вроде «все идет по плану» — по какому плану? По плану обвинения?

Многое из предусмотренного судебным порядком я упустил: судья говорил еще что-то, что-то у меня спрашивал прокурор, что-то Грунин — и каждый раз вопрос мне приходилось повторять, так как до меня не доходил смысл. Меня вдруг ударила еще одна мысль: а ее отец, должно быть, здесь. Я не знал, как он выглядит; угадать, где он среди всех этих людей, не было возможности. Она говорила, что похожа на него, и, возможно, я мог бы…

Женщина, сидевшая в нескольких метрах от меня, держала фотографию ребенка. Мальчика лет семи. В черной рамке.

«Подсудимый…»

Меня спросили о чем-то несущественном, и я дал ответ, который ничего не значил. Значило только это фото.

Я отвернулся.

Начался опрос свидетелей. Все они играли в игру. Глупую игру, имитирующую правосудие. Обвинитель гнул свою линию, вызывая друг за другом людей, которые совершенно искренне рассказывали не только об аварии (как я понял, там мало кто что видел), но и моем образе жизни и сайте. Грунин, когда дошла его очередь, напротив, вызвал людей, готовых опровергнуть эти показания. Я слышал все это краем уха — и отвечал невпопад, чем раздражал судью и заседателей и вызывал на лице у Грунина скорбное выражение.