Ни стыда, ни совести [сборник] - [28]

Вероятно, все дело в статьях. Точнее — в одной статье. Той самой. Выйду отсюда — изучу все, что писал, на предмет каких-либо зацепок. Расскажу все Урману. Я доищусь правды, обязательно. А пока — буду готовиться к очередному допросу, очень уж хочется посмотреть на следователя.

Напрасно Пшенка пытался выиграть время: оно работало на меня.

— Вы подумали над моим предложением, Игорь Рудольфович?

— Да.

— И вы готовы подписать признание?

— Нет.

Пшенка нахмурился. Сделал паузу — надо отдать ему должное, на этот раз он держался более уверенно.

— Вы… хорошо подумали?

— Александр Петрович, я не убивал свою жену. Ни в состоянии аффекта, ни намеренно, ни как-либо еще. Я — и устно, и письменно — изложил обстоятельства дела. И добавить мне нечего.

В его лице выразилась досада. Он закурил, выпустил клуб дыма. Поднял на меня тяжелый взгляд.

— Что ж, это ваш выбор. Игорь Рудольфович, вы совершаете ошибку. Может быть, главную в своей жизни. Передумаете — дайте мне знать. — Пшенка встал из-за стола. — Следствие закончено. Адвокат передаст вам материалы дела, на ознакомление с которыми вам будет дано две недели. Увести.

Возможно, я действительно совершил ошибку? Но все мои чувства говорили об обратном. Главное же подтверждение этого ожидало меня в камере: как только за мной закрылась дверь, я ощутил чье-то присутствие. На лежаке, вполоборота ко мне, в стеганом халате, с непроницаемым лицом сидел Дервиш.

Я сглотнул. Но не издал ни звука, остановившись от него в каких-нибудь двух шагах. Он медленно повернул ко мне голову.

«Почему?»

Этот вопрос я задал, как и в тот, первый раз, про себя, бессознательно уверенный, что он меня услышит.

«Почему я? И что я должен делать?»

Он все так же смотрел на меня, без изменения в лице, и я чувствовал, как меня обволакивает страх.

«Прошлое? Что-то… в прошлом?»

Он нахмурился.

«Что мне делать теперь? Что делать, чтобы вернуть ее? Я готов на все! Но мне нужно знать, что…»

Он каким-то удивительным образом перебил меня — так же молча, одним движением глаз.

«Что мне… делать? О Господи…»

Его глаза гневно сверкнули, и он поднялся. Шагнул ко мне. Высокий, с величественной осанкой, в простом халате, суровый и властный, принадлежащий к иному, неведомому мне миру… Смотрел куда-то мне за спину. Инстинктивно я обернулся, и, когда мой взгляд вернулся обратно, он уже истаивал — руки, воздетые ладонями вверх, голова, плечи, полы халата, ноги. Через миг на месте, где он стоял, было пусто.

У меня закружилась голова. Этот безмолвный разговор, казалось, отнял у меня последние силы, и я тут же упал на лежак, забывшись сном.

А наутро явился Грунин с пухлой папкой, в которой, я знал, лежали материалы дела — они во всем разобрались, и теперь меня должны были судить. Поверх бумаг лежало свежее заключение комиссии, результат психолого-психиатрической экспертизы: я был полностью вменяем.

Следствие справилось со своей работой в рекордно короткие сроки, суд, по словам адвоката, был назначен на 21 декабря.

3

Собственно, папок было несколько, Грунин вскоре донес остальные. Всего их было восемь.

С тяжелым сердцем я стал читать.

Внутри были факты. Вначале — протокол осмотра места происшествия. С фото. И свидетельствами очевидцев. Ничего нового там не было. Все сводилось, в общем-то, к одному: «Ягуар», следуя на высокой скорости, вылетел на встречку, что привело к катастрофе. Обстоятельств внешнего характера, которые могли бы послужить этому причиной, выявлено не было.

Протоколы допросов свидетелей, сделанных по горячим следам, говорили, бесспорно, против меня. Какой бы ни была причина, именно мои действия спровоцировали аварию — и девять смертей. Из-за моего маневра, чем бы он ни был вызван, погибли два ребенка. И я, разумеется, должен был за это ответить.

Далее шли мои первые допросы, содержание которых я помнил смутно, но в них и не было ничего интересного; из них вытекало, что я не справился с управлением, а по какой причине это произошло, бог весть — причем мои ответы там были односложны и как-то… хитроумны, что ли. Создавалось впечатление, что я знаю больше, чем хочу рассказать. Допросов, как оказалось, было много, около двух десятков (!), я не помнил, чтобы мы с Пшенкой разговаривали столько, причем из них можно было составить, наверное, целую хронику. Оказывается, я рассказал ему — весьма подробно! — о своей семье, о смерти родителей, о друзьях и даже о своем сайте — давая короткие, но, с учетом частоты и интенсивности общения, исчерпывающие ответы. Из этих допросов обо мне можно было узнать все. Кроме самого главного — почему произошла авария. Но, очевидно, прямого ответа на этот вопрос здесь и не должно было быть. Главным тут было впечатление, создающееся по прочтении, а оно рисовало меня как вполне рассудительного и хладнокровного человека, с редкой невозмутимостью переносящего не только пребывание под стражей, но и давление. Я знал, что я не такой; но видел, как с помощью умелой подборки фактов, их выверенного сочетания вырисовывается моя личность, та, что должна была воздействовать на судей — рассудочный, педантичный, возможно, сумасшедший, но последовательный в своем сумасшествии человек, способный ставить цели и добиваться их, живущий в своем мире, по ту сторону добра и зла. Тут никакой фальсификации не надо было; повторюсь, я не помню, чтобы отвечал на вопросы Пшенки именно так, как там было написано, но везде на этих протоколах стояла моя подпись и печать секретаря!