Незнакомец. Шелк и бархат - [30]

Я пришла в восторг от ромашек, растущих за пустым скотным двором. Конечно, они казались совсем не такими яркими, как позавчера, когда вовсю светило солнце, но все же радовали глаз в этот пасмурный вечер. А сколько их тут было! Я долго успокаивала свою совесть, воспитанную папой и, стало быть, неумолимо твердую, и потихоньку решила для себя, что этот красочный склон прекрасно переживет без природоохранных правил.

Я подумала о том, сколько мне пришлось бы заплатить за их родственников в цветочном магазине в Стокгольме и стала бережно собирать роскошные цветы.

Незаметно я спускалась все ниже и ниже по склону. Подо мной лежал коричневый овал холодного ключа, над водою повис вечерний туман, то сгущающийся, то редеющий. Я была так поглощена его созерцанием, что не сразу почувствовала, как наступила на что-то жесткое и скользкое, лежащее в траве.

Я наклонилась вперед, похолодела, приняв палку за змею, потом поняла, что ошиблась и с удивлением подняла с земли палку-топорик Манфреда Ульссона или, вернее, Эрланда Хека.

Палка была массивная и тяжелая и уже сама по себе являлась опасным оружием. Еще более опасной ее делал маленький, но остро заточенный топорик, насаженный на один конец в качестве ручки. Металлическая поверхность, отполированная ладонями многих поколений владельцев, поблескивала медью. На ней были выгравированы две перекрещенные стрелы, цветок с четырьмя лепестками, корона и надпись «А-о 1751». Я хотела попробовать пальцем остроту лезвия, когда в глаза мне бросились волоски застрявшие в металлической зазубрине.

Волосы и что-то темное и липкое. Кровь?

Я уронила палку и букет ромашек, и они покатились вниз по склону. На секунду мне показалось, что ужасный топорик упадет в воду и утонет, но он застрял в ветвях куста и повис в двух метрах от воды.

Я тут же поняла, что не должна так его оставлять. Я боялась думать о том, для чего он был использован; я знала только, что Кристер никогда не простил бы мне, если бы я уронила его в пруд.

Мокрая трава скользила у меня под ногами, когда я неловко спускалась к небольшому кусту. Я достала из него топорик и уперлась им в землю, чтобы не соскользнуть дальше, невольно залюбовавшись этим тихим прозрачно-коричневым прудом.

Для меня это был именно пруд, а не ключ и не родник, он имел десяток метров в диаметре, а по берегам зарос водяными растениями. Здесь, наверное, женщины, жившие на хуторе, стирали белье, девушки разглядывали свое отражение в воде, а мальчики освежались в жаркие летние дни.

Но с той стороны, где я стояла, склон, резко обрывающийся в воду, был предательски крут. Здесь легко было упасть и… и…

Я, должно быть, долго стояла так, глядя в воду, прежде чем осознала, на что же я смотрю.

Зеленые растения, коричневая вода, которая в середине пруда становилась непроницаемо черной. А среди растений, возле самого склона, покрытого сплошным ковром ромашек, в темной глубине пруда виднелось нечто светлое.

Нечто чужеродное в этой черноте.

Нечто светлое и блестящее.

Рука и запястье.

Браслеты. Золотые цепочки и монеты.

Топорик

Эрланд говорит мне, что мой крик был слышен на весь хутор. Я стою неподвижно, пока он сбегает вниз по склону. Он уже возле меня, а я все еще не могу выговорить ни слова.

Я показываю ручкой топорика на тот жуткий предмет, который лежит на дне пруда.

А затем мне становится стыдно. Потому что, когда находишь человеческое тело в воде, надо не стоять на месте, крича во весь голос, а делать так, как Эрланд — залезть в воду, вытащить безжизненное тело, отнести его наверх в дом и начать отчаянно делать искусственное дыхание. Но я, все это время сжимая рукоятку топорика, с горечью понимала, что она уже никогда не оживет.

Наконец он сдается. Он зажигает несколько свечей и оглядывает ее в их неровном свете.

На ней поверх кремового костюма накинут поплиновый плащ. Одной туфли не хватает, вторая на месте — белая, со средним скошенным каблуком. Глаза закрыты, лицо с широкими скулами приобрело восковой оттенок.

Лицо мужчины, склонившегося над ней, кажется почти таким же бледным. Он осторожно убирает с ее лба мокрую прилипшую прядь черных волос и вдруг восклицает:

— Смотри… у нее рана на виске! Разодранные края и осколки кости… Это был очень сильный удар… Но возле родника нет камней, о которые она могла бы удариться. Странно…

Я, по-прежнему не говоря ни слова, протягиваю к свету свечи топорик. Я с самого начала держала его вверх ногами за палку, а не за ручку, и, хотя он прокатился по мокрой траве, черные волосы, застрявшие в верхней зазубрине, остались на месте.

— Мой топор, — произносит он странным тоном, в котором слышится горечь. Он берет меня за плечи и выводит на лестницу.

— Я слышал шум мотора минут десять назад — это, должно быть, вернулся комиссар Вик. Оставайся здесь, а я пойду за ним.

— Я бы лучше сама…

— Нет, Пак. Это не совсем… не совсем уместно.

«Не совсем уместно, — тупо рассуждаю я, шагая вдоль стен, за которыми лежит мертвое тело, и дрожа, не то от холода, не то от чего-то другого. — Почему? Потому, что он был когда-то влюблен в Агнес Линдвалль? Потому, что топорик принадлежит ему? Потому, что опять обвинят его?..»