Незнакомец. Шелк и бархат - [28]

Ее красное платье резко выделялось на фоне темной воды. Она была возбуждена до такой степени, что, казалось, еще немного и она не выдержит.

— Господи, зачем, зачем ты вернулся?

Хотя он говорил совсем тихо, каждый звук врезался в меня, четко и беспощадно.

— Что скажет об этом твой супруг?

— О… о чем?

— О том, что ты встречаешься в лесу с этим злосчастным Эрландом Хеком, с этим убийцей Эрландом Хеком…

— Эрланд, не издевайся. У нас нет времени…

— Я не издеваюсь. Наоборот, мне очень интересно знать, что скажет Лаге.

— Он ничего не скажет. Ты прекрасно понимаешь, что я не сказала ему — и не собираюсь ему об этом говорить.

— Мне всегда казалось, что идеальный брак — это когда мужу и жене не приходится скрывать что-либо друг от друга.

— Прекрати, я прошу тебя…

Она, должно быть, прочла в его глазах нечто такое, что я не могла разглядеть, потому что она отшатнулась, поскользнулась на мокром камне у края воды и упала бы, если бы он не схватил ее за плечо и не поставил на ноги.

— Все те же дурацкие туфли, в которых ты всегда ходила. Ты никогда не повзрослеешь.

— Ты сказал… сейчас… что… что ты имея в виду?

— Ситуация такова, что скорее я должен задавать тебе вопросы. Почему ты назначила мне эту встречу? Что ты хотела?

— Я… Да, я хотела… о, я хотела…

Она зарыдала. Не так нервно и истерично, как во время допроса в Плоском Склоне, а горько и безнадежно.

— Ну? Если ты ничего не можешь сказать, то я хочу задать тебе еще три вопроса.

Серебристая рыбка выпрыгнула на мгновение из воды и плюхнулась обратно, пустив по гладкой поверхности концентрические круги.

— Тогда… до того, как все это случилось, ты любила меня?

— Да, — всхлипнула она. — Я… я никогда никого не любила, кроме тебя.

Он стоял перед ней все в той же позе — чуть согнувшись вперед, весь в сером, и голос его звучал все так же.

— когда ты свидетельствовала в суде против меня, ты была уверена в том, что я виновен?

Наступила полнейшая тишина. Даже ее плач внезапно оборвался, так и не достигнув своей высшей точки.

Голос его звучал устало, когда он задал третий вопрос, судя по всему, куда более безобидный, чем два предыдущих:

— Агнес, почему ты вышла замуж за Лаге?

Она снова отшатнулась от него, крича испуганно:

— Ты… ты…

Повернулась и пошла, скользя и спотыкаясь, прочь от него.

Он стоял неподвижно и смотрел ей вслед.

Настоящее

Гроза так и не собралась, но воскресенье было облачным и неуютным, а около полудня стал моросить дождь — мелкий, холодный, нудный дождь, который совершенно неуместен, когда ты проводишь летний отпуск в деревне. Ко всему прочему, Юнас проснулся с капризами и с насморком, так что я не решилась ни взять его с собой в Скуга, ни оставить одного с Ниной. В результате Кристеру пришлось ехать без меня, когда он после завтрака отправился в более обжитые места, видимо, чтобы позвонить в Глиндебурн, а также всевозможным криминалистам и просто частным лицам, которые могли бы дать ему информацию об убийстве пятнадцатилетней давности. Я даже удивилась, что у меня не возникло никаких ассоциаций, когда Эйе и Кристер впервые упомянули эти необычные названия хуторов — Черный Склон и Змеиное Озеро, ведь газеты в свое время наверняка посвящали целые страницы самой трагедии и судебному процессу. Но в то время я еще не была знакома с Кристером, и меня, как и папу, совершенно не интересовали жуткие истории и загадочные убийства.

Нина напевала радостные песни, в основном про любовь, под аккомпанемент дождя и звона посуды. В середине одной из них она вдруг проговорила со счастливой улыбкой:

— Он говорит, что я замечательно пою.

— Это сущая правда.

Однако мой комплимент остался незамеченным, поскольку она в течение этих двух дней уже дошла до той стадии, когда мнение только одного-единственного человека имеет значение.

— А знаешь, — продолжала она доверчиво, — он удивительно музыкален. Он учился музыке сам, совершенно самостоятельно, и он много сочиняет: баллады, песни, фортепьянные пьесы, скоро он закончит сонату, а потом обещал написать стихотворение, сочинить к нему мелодию и посвятить мне.

— Если ему удалось сочинить хоть одну песенку на этом ужасном пианино, которое стоит у них в Плоском Холме, то он просто гений. Но объясни мне, почему он не пойдет учиться, вместо того чтобы так бесполезно болтаться дома?

— Ох, я сто раз говорила ему об этом, но это безнадежно. Он абсолютно не верит в свои силы и свой талант. Он как будто боится людей, боится уехать отсюда, всего боится. Ах, Пак, если бы ты поговорила с ним, приободрила его и вообще…

Мои уши ничего не улавливали за шумом дождя, но у Нины был куда более четкий слух.

— Это его мотоцикл. Пак, дорогая, поговори с ним, пока я уложу Юнаса и расскажу ему на ночь сказку…

— Он будет очень огорчен, — крикнула я ей вслед, имея в виду совсем не Юнаса.

Но Нина заперла дверь в комнату Юнаса изнутри, и мы с Бьёрном-Эриком, хотели того или нет, оказались предоставлены друг другу.

Он снял на крыльце сапоги, вошел, мягко ступая, в одних носках, уселся на краешек стула и почти в отчаянии провел рукой по своей светлой шевелюре. Глаза у него были синие-синие, как у матери, и я с завистью отметила, что у него пушистые и очень длинные ресницы. Он был бы и вовсе похож на девушку, не будь он таким высоким и жилистым.