Нежный человек - [43]

– А как же без колбасы? – спросила Конова. Конова любила поесть и не скрывала своей слабости, непрерывно жевала то корочку хлеба, то пастилу, то печенье, то сухарики, то еще что-нибудь. Всегда молчала, и каждый из знавших ее, глядя на белое, пухленькое личико, нетронутое ни единой морщинкой – знаком добрым, думал, что безмятежная и полная удобств прежняя жизнь у девушки продолжается и ныне. У Веры были большие голубые глаза, наполовину прикрытые розовато просвечивающими тонкими веками. Создавалось такое впечатление, словно девушка, боясь испугаться окружающего, избегает смотреть вокруг широко открытыми глазами. И будто бы эта боязнь сделала ее взгляд спокойным и равнодушным. Но если присмотреться, становилось очевидным, что взгляд у нее не равнодушный, а напряженный, точно в предощущении непредвиденного несчастья. Конова тосковала по своей деревне, но домой писала письма оптимистические, по которым можно было заключить, что она каждый день посещает лучшие театры Москвы, дворцы, рестораны. Красиво живописуя свою блестящую жизнь, она скорее себя, нежели родных, убеждала в том, что замечательно устроилась и лучшего не желает, только в конце письма добавляла о тоске по родному дому и маленькому братику. Галина, Шурина была полной противоположностью Коновой, непрерывно воевала со всеми, кто пытался хоть в чем-то ущемить ее, не любила Конову, но при всем том приходила к Коновой в то время, когда та собиралась ехать в центр что-нибудь покупать, и наблюдала, как подруга тщательно собиралась. Шурина не могла отвести глаз от белого, удивительно ладно сложенного тела Коновой. Худая, костистая, Шурина в такой момент завидовала Вере и думала про себя: «Мне б такое тело и – Москву можно завоевать».

– Ты, Конова, почему такие пышные формы имеешь? – сказала Шурина. – Не может нормальный человек на кефире, хлебе и картошке отрастить такое поросячье тело. Правильно, Мария, говорю? Я потому колбасу не покупала, что после той колбасы еще хуже с лица становишься.

– Выходит, у меня кожа – поросячья, а у тебя кожа – сметанка белая, – обиделась Конова и покраснела. Вера сама не знала, так ли уж хороша у нее кожа, но догадывалась, что да, особенно со времени приезда в Москву. В центре, на улице Горького, куда она ездила не столько за тортом – хотя до безумия обожала торты и копила, вопреки многочисленным уверениям о вреде сладкого, деньги с получки для покупки торта «Киевский», – сколько для того, чтобы пройтись, почувствовать в толпе спешащих женщин и мужчин, как среди огромного количества молоденьких разодетых девушек вон тот красивый парень глаз не может отвести от нее. Мелькают тысячи ног, а взгляд не могут отвести от ее ног – вот ради чего она часто ездила в центр.

Вера Конова высказала свою обиду и замолчала. Прямо из пакетов девушки пили кефир, потом принялись за хлеб и рафинад и когда допили, доели, Шурина, явно обращаясь к Коновой, спросила:

– Не наелись, девочки?

– Я наелась, – отвечала Мария, поглядывая на часы. Конова, примостившаяся у стены, не снимая заляпанной краской спецовки, жевала, откусывая от батона.

– Ты, Веруня, не наелась? – спросила, Шурина. Та промолчала. Из-под прикрытых длинных ресниц посмотрела на, Шурину, не ответила. – Не думай, девочка, денежки твои целехоньки. Пойдут на билет в театр. А то ты свое холеное тело прямо живьем закапываешь в могилу. А там, на людях, на тебя посмотрят.

– А мне ни к чему, – отозвалась Конова все так же лениво.

– А зачем ты такую кожу растишь? Уж не для мастера ли Коровкина?

Он, во-первых, человек хороший, не обижает, другой бы ездил верхом, а он нам весь материал первым достает. За нас половину работы делает, помогает. Другой бы…

– Ой, так-так-так и еще раз так, – засмеялась, Шурина и толкнула Марию. – Ты слыхала? Ой, умру! Ой, играйте туш и выносите тело! Я буду плакать по убиенной душе! Дура! Да он типичный образчик вымирающих современных алкоголиков! Соображаешь? Нет, не соображаешь!

– Чего раскудахталась? Права Верка, – сказала Мария, и ей вдруг стало неприятно от смеха Шуриной. Но спорить не хотелось, и она, оглянувшись, стянула с себя спецовку и протянула ноги солнцу. – Я, девчата, отдаюсь солнцу! Самый лучший мужчина на земле – солнце!

– Нет, – неожиданно рассердилась Галина. – Нет, ты скажи, у вас против меня заговор? Если так, вы скажите прямо, и я тогда вас буду презирать! Вы меня не поняли. Вы хотите, чтобы я вас презирала или не хотите?

– Чего же ты кипятишься, Галя?

– Вы серьезно? – удивилась Шурина, привставая на колени и до половины стаскивая с себя комбинезон. – Вы Коровкина считаете человеком? Как опустились до уровня самого низкого. Дальше некуда! Вы опустились на самое дно. Вам простое объяснение понятно или нет? Человек должен понимать, что он – человек! Дно – это есть дно, девочки! Верка, убери свои ноги, потому что сейчас я поняла: даже ноги твои после твоих слов – уроды!

– Я уберу, – сказала пристыженная Конова. – Только от того твои лучше не станут.

– Что ты своими гадкими словами хочешь сказать? – встопорщилась, вспыхнув лицом, Шурина. Конова, верная своей привычке, промолчала. Но Шурина не отступала и со слезами на глазах требовала объяснений.