Нежность - [4]

А Костя смеется:

— Верная рука нужна, когда карты тасуешь. Получится, попробуйте, в случае чего, я помогу, подойдете.

В общем, научил старика. Через неделю вся бригада такими лучками пилила, и полегче стало и кубов больше. А Костя сам помалкивал, что он это научил инструментальщика, но разве от людей скроешь, там, что и в голове у тебя и то прочтут.

Закорешили мы с ним, стали жрать вместе. Только я-то понимал, что это он со мной так, потому что я к нему с душой, но делиться со мной избегал. Он вообще мало про себя говорил. Я догадывался, что мужик он не простой, грамотный, но, чем по свободе занимался, не поймешь. Ясно, что не наш брат бродяга, но кто-что не разберешь. Оно у хозяина и не важно. Там не спрашивают, кем был на воле. Там в корень смотрят, что ты за обезьяна? Бывали разные тузы, уж такие по воле воротилы, директора всякие, начальники, а здесь они хуже хмырей считались. У хозяина чинов не признают — какая натура, такая и цена тебе. И хоть ты кем был на воле, а если душонка дрянь, то все тебя презирать будут.

Да… А Костю сразу как-то зауважали, хоть и не выкобенивался он. Жил тихо. С делянки придем, поедим, и все — по нарам, а он книжки читал. Сядет к свету поближе и читает. У него шнырь в КВЧ на крюку был, в любое время ему книжки давал. В карты он не играл, но в шахматы ему на всей командировке попутчика не было, даже и близко не подходил никто. У нас там во все под интерес шпилят: и в домино, и в шашки, и в шахматы. Оно ведь проще, чем в карты. За них пятерик строгача отхватить можно, а в шахматы играешь, так надзор еще сам остановится, посмотрит. Знает, что под интерес играют, но молчит. Во-первых, они не запрещены по режиму, а потом из-за шахмат никогда шумка не бывало, а за карты эти и резались и носы друг другу откусывали. Да…

Так вот сначала и к Косте игроки приставали. Свежего человека всегда охота пощупать, да и занятнее с незнакомым играть. Ведь так-то игроки на колонне давно знают, кто чем дышит. Я, скажем, если знаю, что слаб против тебя, то и не сяду с тобой. Ну, Костя все отказывался, а они же настырные, пристают и пристают. Надоело ему. Он и сказал, чтобы садились все разом, каждый значит с доской, и он будет играть против всех. Если больше одной партии из пяти проиграет, то все с себя отдаст, а если нет, то больше они с ним под интерес играть не будут. Сели против него двенадцать человек играть, шахматисты на нашей колонне самые центровые, а Костя их за час обыграл. Они на нарах сидели на нижних, а он в проходе ходил и переставлял деревяшки. Народу в барак полкомандировки набилось; все молчали, ждали — игра долгая, переживательная будет. А она раз-два и кончилась. Все даже обиделись, будто их обыграл Костя. Потом игрочишек наших долго заводили, дескать, вам из дерьма надо шахматы слепить и долго в них учиться, прежде чем с таким игроком сесть. Ну вот с тех пор с ним никто под интерес играть не садился, а так он играл всегда, фору давал и обыгрывал. Ну это еще в первые дни, как он этапом пришел, было, и уж за это его сразу зауважали.

А потом он такой номер откинул, что даже и разговоров много не было. Обычно-то, что ни случилось на командировке, все долго обсуждают, уж год пройдет, а все языки точат. Жизнь-то тухлая, стремная, ну вот, вроде и развлечение какое-то. А тут, когда Костя это откинул, даже языками не мололи, так их оглоушило. Было то, месяц спустя, как он на колонну прибыл. Время как раз к получке подходило, а когда близко к получке, на зоне такая сосаловка. Курево почти вышло, сахарок тоже. Ну, все ждут не дождутся этой получки, хоть там больше червонца редко кому приходилось. Вальщики, бывало, и по четвертному получали, а сучкорубы, трелевщики — те больше червонца не видали. Я уж в то время за Костей сучки рубил и кряжевал. За ним только успевай шустрить. Умел лес пилить. Он до нашей колонны еще на двух побывал, уже года полтора сроку отволок, видно, там и научился. По воле-то он не этим занимался, хотя в тайге и по работе бывать приходилось. А сроку у него пятера была. Словом, до звонка еще сидеть и сидеть. Вообще-то, когда срок такой средний, то его труднее всего отбывать. Плывешь, плывешь, а берегов не видно, а все думаешь, что будет ведь конец когда-то. Это когда пятнадцать, или четвертак, то тут уж никто не думает. Крутятся просто в этом колесе и ладно; день прошел — к смерти ближе, а сроку-то не убывает, и про свободу человек не думает. И вообще-то, про нее думать вредно, много будешь думать — не доживешь. Ну конечно, на амнистию надеятся. Каждый месяц параши ходят, что вот-вот амнистия будет, всем скостят срок. Только те амнистии везут на быках, верно, а они рогом за тайгу зацепились.

Да, вот значит, выкинул он номер…

Это из-за дров вышло. Дело-то к зиме, скоро мухи белые залетают. Ну и все в зону сушняк волокут. Напилим, наколем помельче вязок пять на бригаду и тащим в барак. Запасаем значит, а то в мороз попробуй-ка растопить мерзлые да сырые дрова. Шнырь целый день возится с печью, а мы придем стылые и не согреться. Вот и таскаем на растопку сушняк из лесу. Здесь-то что, когда паровое, а в котельной любое долготье пылает, только золу выгребай. А там — барак на сто рыл, и одна печка посередине. Ну, правда, печки добрые были. Сидел на зоне печник вологодский, с руками мужик.