И стала наша командировка мужицкой. Никаких блатных — равенство и братство. Вот оттуда я и освободился, добил тот срок…
Да, дерзкий был мужик. Мы еще много лесу с ним повалили и много я от него поднахватался… А жизнь отдал за так. Слабинка душу доняла.
Уже после этого шумка с блатными полгода прошло, и засвистела по командировке параша, что какая-то комиссия работает, актирует будто тебецешников, калек всяких на волю выгоняет…
Да… Ну и не знаю, то ли врачиха ему какой бяки дала, то ли сам раздобыл и принял. Короче, стал он кровью харкать. Но держался хорошо, никто ничего не замечал, только я. Но я в это дело не лез — всякий своим умом живет. Сказал я ему раз, а он меня одернул, я и понял, что нечего ворошить. Раз он так захотел — уже не отговоришь. Ну вот, однажды ночью его и прихватило: ручьем кровь пошла, а кашель такой, что из горла куски вылетали. Вывел я его на воздух, он все хрипел:
— На волю. На волю.
Посадил у барака на завалину. Его от кашля всего дергает, кровь хлещет. Я — на вахту, поднял шум. Пока обратно бежал вместе с надзором, Костя уже кончился…
Да… Бездарно отдал жизнь человек.
Мы с Федей акт на него подписывали, нас старший надзор позвал. Я смотрю, у Феди глаза мокрые, да и сам-то… чего говорить… Так, значит, и пропал мужик. Только бумага. Знаете, как тогда писалось? «Труп погребен в сосновом гробу, в новом нательном белье, на левой ноге снабжен фанерной биркой с указанием фамилии, статьи и срока».
Мы в делянке с Федей крест ему поставили из березки. Может, так ему легче лежать будет. А кладбище на той командировке худое было, место низкое, весной заливало.
Да… Больше я не встречал в жизни таких мужиков. Дерзила, гордый. Около него люди распрямлялись. Но, дело прошлое, он все равно не жилец был. Нет. Сам дерзкий, жестокий, а душа нежная… Ну, да пухом ему земля.
