Нежелательные элементы - [146]

Ван Хеерден? Ван Хеерден… А, да. Недели две назад. Мужчина сорока пяти лет или около того. Он заменил оба клапана — митральный и аорты.

— Я помню ван Хеердена.

— Ну вот!

Первые два дня после операции больной чувствовал себя нормально. Затем в его стуле оказалась кровь. Консультировал профессор Снаймен и назначил операцию. Он обнаружил заворот тонкой кишки с гангреной и сделал резекцию. Но кровотечение продолжалось, и спустя два дня ван Хеердена снова оперировали. На этот раз была обнаружена язва двенадцатиперстной кишки. Язву ушили и сделали все как надо. Больному стало лучше, но на четвертый день прорезались швы. Пришлось делать третью операцию. А вскоре обнаружились признаки разлитого перитонита, и больной скончался.

— Почему вы думаете, будто ответственным я считаю вас? — спросил Деон.

— Неважно, — отрезал старик. — В будущем обращайтесь по поводу своих больных куда-нибудь еще.

Продолжать разговор на эту тему не имело смысла, Снаймен был в плену своего предубеждения. Кто-то явился к нему с этой пакостью, а он выслушал и с радостью поверил.

— Хорошо, — сказал Деон сухо. — Пусть будет так, раз вы этого хотите.

Снаймен окинул его гневным взглядом, но ничего не сказал. Деон продолжал тем же сухим тоном:

— Кстати, могу я узнать, профессор, вы распорядились, чтобы мне прислали кого-нибудь из хирургического резерва?

Снаймен опустил голову, вновь выставив вперед седой хохолок.

— Нет.

— Как так? Мне не хватает пяти ординаторов, и вам это известно.

— Я пытался, — сказал старик. — Я сделал все, что мог. — Он поднял голову и ядовито усмехнулся. — Возможно, вам будет небезынтересно узнать, что я предлагал по меньшей мере пятнадцати ординаторам пойти к вам. Все до одного отказались. Боюсь, я ничем вам помочь не могу.

— Прекрасно, профессор, — как мог небрежнее бросил Деон. — Это пустяки. Значит, мне самому надо будет поискать людей?

Если бы старый стервец всерьез хотел ему помочь, он мог бы просто прислать ординаторов в кардиологическое отделение, как посылает их в любое другое.

— Не беспокойтесь, — повторил он. — Я сам справлюсь.

— Ирония тут излишня, — сказал Снаймен багровея. — К вашему сведению, никто не хочет работать с вами. Вот так. Они все сказали, лучше уволятся, но не перейдут в ваше отделение.

— А вы, главный хирург, допускаете, чтобы ординаторы вам так отвечали? Они никогда бы не ушли, и вы прекрасно это знаете. Черт побери, неужели вы верите, будто хоть один стал бы рисковать своей карьерой, не подчинившись вам, если бы вы просто приказали ему перейти в мое отделение? Извините, профессор, но в это невозможно поверить.

Старик, теперь белый от гнева, лихорадочно рылся в бумагах, стол его уже напоминал комнату после кражи со взломом.

То, что я наговорил сейчас, взять назад уже невозможно, подумал Деон. Им овладело странное, летаргическое спокойствие. Теперь уж я могу высказать все до конца.

— Простите, что говорю вам это, но я потерял веру в вас и как в друга, и как в своего начальника. Не знаю точно, почему наши отношения разладились, но, может быть, дело в том, что я не принадлежу к числу ваших пай-мальчиков. Видит бог, их у вас предостаточно.

Снаймен в ярости взмахнул руками, сбросив со стола кипу бумаг.

— Как вы смеете? Как вы смеете заявлять…

— Разрешите мне кончить, профессор. Позвольте напомнить о вашем новом корпусе для научно-исследовательского института имени Патрика Меткафа, так он называется, если вы помните. Имени моего тестя, как ни забавно. А почему? Потому что он пожертвовал деньги на постройку здания. Весьма благородно и так далее. Он намеревался пожертвовать эти деньги совсем на иные цели, но я убедил его, что вам они нужнее. И вот вы получили новый корпус, но, когда я попросил предоставить мне там помещение для работы, что произошло? Тот факт, что эти деньги вы получили отчасти благодаря мне, уже забыт, и ваши пай-мальчики успели меня опередить.

Он рывком поднялся и смерил холодным взглядом старика за письменным столом.

Он стареет, думал Деон спокойно. И становится завистливым и злобным.

— Было время, когда вы принимали к сердцу мои интересы, — сказал он. — Но оно прошло. Кажется, нам двоим здесь тесно, профессор.

Он повернулся на каблуках.

— Да! — крикнул старик ему вслед. — Да, тесно! Но смею вас заверить, уйду не я.

Очень давно Филипп приучил себя ничем не выдавать своих чувств. Он знал, что принадлежит к экспансивным натурам, и получал болезненное удовольствие, обуздывая стремление дать волю эмоциям. Еще в детстве он презирал тех представителей своей расы, для которых цвет их кожи был словно выставленная напоказ рана и служил оправданием для всяческих эксцессов.

Быть может, разрыв его с женой объяснялся не только ее детскими честолюбивыми мечтами, но и его внешней холодностью. Он часто потом недоумевал — как недоумевал и пока длился их недолгий брак, — чему вообще они обязаны своим сближением. Если отбросить сексуальную сторону, почти ничего между ними не было общего. Были ли это отголоски, своего рода осадок обиды и горечи после крушения любви его и Элизабет? Замирающая тоска, тлеющий огонь которой он пытался разжечь с другой женщиной, тоже белой и тоже блондинкой? И потерпел неудачу, потому что был так холоден, что его не могло согреть никакое пламя?