Нежданно-негаданно - [73]

Они уже вызнали, кому куда надо, — Федора не откажет. А зачем ей все это было надо? Для себя? Нет! Все для него, для Леонида, деньги скапливала, хотела, чтобы не хуже других там ходил, в городе-то, сыт был, не заболел чтобы, здоровье-то никудышное.

Послевоенные годы, парень учился. Сколь здоровьишка угроблено. Траву искать — с ног собьешься, да косили крадче, да бегай, рыскай — как вывезти, а то, чего доброго, и увезут, если найдут. Теперь вот и покосы дают, а не больно люди охочи до коров-то. Подумать, как жили, маялись… И тут Федоре страшно делалось, если случится с ней что. Жизнь хорошая только настала, Леонида выучила — и в землю? Ой, господи, отведи меня, грешную, от погибели… Да ладно, если бы сразу умереть, так еще бы согласиться можно, а то ведь слягешь и не то что встать, да и не пошевелиться, не поворотиться не сможешь, вот горе-то где будет. Чего только не передумала Федора, куда не кидалось ее воображение: смерть ей бог не слал, а лежит она к кровати прикованная. У Леонида жена городская, рыло от нее воротит: «Скоро ли ты сгинешь, надоела». Выпоила, выкормила себе заменушку. Потом ловила Федора себя на нехорошем, отметала.

Ну а если все-таки не выжить ей — Федора ясно представляла, что будет дальше.

Как покинет ее душа тело, то полетит в небеса и встанет в очередь на суд божий. Много там слетается ежеминутно из мирской жизни.

А дьяволы будут цепляться за нее по дороге, станут сбивать с пути, тащить в ад, горланить: «Грешная ты, грешная!» Но не поддастся Федорина душа, отбросит их от себя и будет двигаться по назначению. А там ничего не скроешь, всё друг про друга знают.

Сам господь, белый, как лебедь, прозрачный, чистый, ни единым пятнышком черным не запятнал себя. Он — дух, но его все видят на суде, и миряне все — духи, как землю покинут. Дух и душа — это, по Федориному одно и то же. И вот подлетает Федорина душа, дожидается очереди. Но Федора знает, что грешила она меньше других. Всю свою жизнь благодетельницей была: старуху старую взяла на попечение, допоила, докормила, схоронила как человека, двух сирот на свет божий вывела, не дала погибнуть. Не больно много нынче найдешь таких. Всю жизнь свою ни с кем она блуд не творила, только что замужем была, так это все по закону, венчалась, да и то месяц жила грешной-то жизнью. Нет! Федора отличается от других, чище она, и в ад ее никак нельзя! Но все-таки дрожит Федора, волнуется.

Вот ее очередь подошла. Лик у всевышнего светлеет, радостный. Он ничего не спрашивает, все видит и знает, и Федора уже все чувствует, он только рукой показывает в сторону рая — и мчится ее душа туда. Там встречают мать, отец, сестры, но не целуются, не как мирские, улыбаются только, приветствуют. Сейчас Федора вечно парить в этом цветущем саду станет и ей все известно: как Леонид с Нинкой заживут, все их грехи, где они оступятся, — ей видны будут, а подсказать уж нельзя, недоступно возвратиться даже на время к мирянам.

Федора очнулась, застонала от боли в животе.

Боязнь неизвестности сломила Федору, она заплакала, подозвала Леонида.

— Давай, Ленюшка, поцелуемся, простимся, может, и не увидимся боле. Прости меня, если чо не так делала, старая я. А ты, Нина, не суди меня, мало ли чего не бывало.

— Что вы, тетя, говорите, вылечат же, — утешал Леонид.

А у Федоры начало так скручивать внутри, что печь, на которую она смотрела, стала тускнеть и проваливаться. Она терпела, ждала, что отпустит, сознание не терялось. Ей казалось, что прошло уже много времени, а делалось все хуже.

Может, и не отпустит, и не успеет сказать она последнего. Пора, видно… Кабы не опоздать. Без этого ей отходить никак нельзя. Вот ее последний и очень важный козырь благородства, великодушия — и сделает она большое важное дело.

— Ле-о-ня-а, — пролепетала Федора.

— Что, тетя?

— Та-ам в го-об-це у столба, в зе-емле для тебя.

— Что в подполье у столба, тетя?

Но Федора уже не могла говорить, кто-то, казалось, наматывал кишки на что-то твердое и не отпускал. Сознание терялось.

Леонид побежал звонить в райцентр.

…Вскоре приехала «скорая».

Как только увезли Федору, Нинка спросила:

— Что это тетушка говорила про столб. Пойдем посмотрим.

Нинка взяла свечу, и они спустились в подполье.

Вскоре Леонид выкопал истлевший мешок, взял его и вынес наверх. Внутри мешка глиняный горшок, обмотанный грязными тряпками. На дне примерно в четверть горшка лежали монеты и свернутый вдвое лист бумаги.

— Ле-о-ня! Они золотые! — засияла Нинка, рассматривая схваченную монету.

Леонид стоял растерянный: всю жизнь ходить в тряпье и хранить… для чего? Потом начал читать написанное на листке.

«Леня, нашла я его, когда печь перекладывала. Чистила я место под стойки и обнаружила в земле. У Анисьи мужик-то торговец был, в революцию убили — вот, видно, и осталось. Я все не решалась показывать, берегла на черный день, богатство все-таки. Пользуйся им. Нинке давай помаленьку. Если она силу возьмет, нисколь не получишь. Она подвидная, завидущая будет — вся в мать. Думаешь, Ефросинья при дележке конюшни стояла в стороне, уговаривала Максима, то такая она и есть? Нет! Это она хитрила. По ее хотению и научению вся заваруха шла. И эта по характеру такая же скрытная. Такая порода. За это я ее не любила. Вот и все. Так и завещала: перед смертью скажу про монеты, че знашь, то и делай, но не базарь. Может, вспомнишь худую тетку».