Незадолго до наступления ночи - [37]

Бенжамену только что исполнилось восемнадцать. Александру было непонятно, каким образом при таких настроениях и при таких идеях он смог пойти на экзамен на звание бакалавра и успешно сдать его. Загадка… нет, здесь крылась какая-то тайна! Но никаких намеков на раскрытие этой тайны в дневнике Александр не обнаружил. Брюде упоминал о том, что для выплаты приличной суммы на безбедное существование отдельно от семьи его отец выставил непременное условие: поступление в университет. Это благородное предложение было принято, но, чтобы досадить еще раз «людоеду», Брюде записался на филологический факультет, ведь чтение книг было в глазах «людоеда» пустой тратой времени, никчемным занятием. Из всего вышесказанного в общем-то следовал вывод, что «людоед» на деле не был столь уж мерзким и отвратительным, как изображал его Бенжамен, ведь он действительно повел себя благородно… Правда, быть может, он втайне был очень рад услать своего скандально известного отпрыска подальше от отчего дома, кто знает? И вот юный Брюде обрел свободу, стал совершенно независим. Осудив себя на добровольное затворничество или заключение в снятой однокомнатной квартире, он писал, писал как одержимый. Он покидал место своего заточения лишь для того, чтобы время от времени посещать лекции, иногда даже по вроде бы совершенно «неподходящим» для него дисциплинам. Он неоднократно подчеркивал, что посещение лекций было для него лишено какого-либо «практического смысла» и, по сути, было бесполезно. Не было даже речи о том, чтобы сдать экзамен на ученую степень лиценциата, выбрать профессию, сделать карьеру, а если он и мечтал о карьере, то мечтал стать «архангелом-губителем» и никем иным!

Именно в это время, как вспоминал Александр, он и познакомился с Брюде. В ходе первой беседы Александр, разумеется, нашел юношу немного странным и даже внушающим определенное беспокойство, но, конечно, он и не подозревал о той бездонной пропасти отчаяния и злобной ярости, что разверзлась в этой душе и о наличии коей сейчас столь явственно свидетельствовал находившийся у него перед глазами дневник. Как ни парадоксально, в тот день Брюде выказал себя довольно вежливым, внимательным, даже почтительным. Он умел нравиться, умел очаровывать, и для этого ему не надо было прикладывать никаких усилий, ибо он был наделен какой-то таинственной дикой красотой, притягивавшей и завораживавшей. И Александр, бывший человеком простодушным, наивным, был вынужден сейчас чистосердечно признать, что тогда сей «ангел-губитель» буквально покорил его.

Во время первой беседы Брюде подверг критике Рембо и сюрреалистов, в особенности сюрреалистов. Он упрекал их одновременно за их «политическую ангажированность», за создание «теории безумной любви» и за то, что он именовал «ретроградным романтизмом», то есть отсталым и реакционным романтизмом. Следовало признать, однако, что проделал он это на редкость умно, тонко, по-юношески страстно, и Александр, не относившийся к числу поклонников сюрреализма, не был на него в обиде и не судил строго, а скорее даже с одобрением выслушал его разглагольствования. В конце разговора Брюде, как бы подводя черту, заявил: «Все они были ложными бунтарями… Дадаисты, по сути, были правы, но и они не пошли до самого конца, а надо было бы быть последовательными, надо было провозгласить Эпоху царствования Великого Ничто!»

Найдет ли Александр какие-то упоминания об этой первой встрече в рукописи, которую он упорно продолжал расшифровывать со всевозраставшими затруднениями, ибо почерк стал крайне неровен и неразборчив? Вполне вероятно, найдет, но пока никаких упоминаний об их беседе не встречалось, и Александр, сгорая от нетерпения, перелистал несколько страниц, проглядывая их мельком, но все его старания оказались пока что тщетны.

Осознав это, Александр вернулся назад и принялся изучать отрывок, в котором Брюде объявил о необходимости разрушения и расчленения языка, о необходимости заставить язык «выблевывать части речи и слова». Он утверждал, что в какой-то мере в подобную игру уже играли и до него, он признавал в качестве своих предшественников и сообщников таких авторов, как Селин, Эзра Паунд и Джойс, в особенности Джойс — автор «Поминок по Финнегану», но и тут он утверждал, что надо было им идти дальше, дробить слова, ломать синтаксис, сжигать и уничтожать смысл высказываний. И тогда, по его мнению, текст превратился бы в черный монолитный и непроницаемый блок, в агломерат различных составляющих его «веществ», расплавившихся и образовавших некий новый сплав в результате невиданного доселе по своей мощи пожара, и к этим «веществам» в том сплаве присоединились бы и мерзкие останки человеческой плоти: волосы, кости, зубы, жир… Целые страницы были исписаны текстами такого рода, все более «темными» по смыслу. Александр отметил про себя, что именно в тот период, когда излагались эти бредовые идеи, Брюде, пребывая в некоем подобии транса, лихорадочно излагал свои идеи не только в прозе, но и в поэзии; именно тогда он написал большинство из тех стихотворений и поэм, что были опубликованы несколько лет спустя в сборнике «Сильная рука», ставшем своеобразной библией секты юных нигилистов.