Незадолго до наступления ночи - [17]

Не сознавал ли Брюде сам, что он ступает на столь презираемый путь отступничества, что он как бы сам предает себя, что его после этого можно будет обвинить в легкомыслии? Возможно, что и сознавал… Внезапно он, повинуясь безотчетной ярости, перечеркивал целую страницу текста, а затем исписывал следующую, строчку за строчкой одним единственным словом «ничто» — и его переводами на известные ему языки: «nada», «nichts», «nothing».

Стоял декабрь, и мысль о приближении Нового года пугала его, потому что в его душе оживали все тягостные воспоминания детства, связанные с этим событием. Покончить с собой накануне Нового года было бы очень хорошо…

Все же Бенжамен Брюде преодолел себя, как мореход огибает опасный мыс, скажем, мыс Горн, но именно тогда он оказался «в самых опасных, мрачных водах».

Александр вынырнул на «поверхность» из глубин наследия Брюде около полудня, зевнул и почувствовал, что голоден. Он ощущал себя усталым, словно оглушенным, после нескольких часов, проведенных в тесном кабинете в одном и том же положении над рукописью, слова которой, как ему казалось, проникали против его воли в мозг, накапливались там, пронизывали все его мысли. Сказать по правде, он вдруг почувствовал, что ужасно устал от навязчивых идей Брюде, что сыт ими по горло; мысль о том, что можно будет выйти на свежий воздух и перекусить где-нибудь рядом, принесла ему некоторое облегчение.

Александр аккуратно сложил все листки в папку, закрыл тетрадь, где вел записи, а затем, следуя данным ему указаниям, встал, вышел из кабинета и закрыл дверь на ключ. Он углубился в узкий проход между стеллажами, сделал несколько поворотов, понял, что заблудился, и был вынужден вернуться назад. Теперь библиотека представлялась ему чем-то вроде тех заколдованных лесов, о которых повествуют в сказках и легендах, лесов столь густых, что там все дорожки и все тропинки тотчас же зарастают и теряются в зарослях, озаряемых мягким неярким светом, тех лесов, где никто бы не удивился, встретив волшебника или говорящего волка. Александр продолжал куда-то двигаться, теперь уже наугад; он протискивался между стеллажами, забитыми пыльными ветхими книгами, на корешках которых тускло поблескивали золотые буквы названий; он обратил внимание на то, что это были буквы не латиницы, а кириллицы. Он начал уже было ощущать легкое беспокойство по поводу столь долгих блужданий в этом «зачарованном месте», когда вдруг заметил в одном из прогалов кружок яркого света, в нем стол и уже знакомую молодую женщину. Успокоившись, он направился в ту сторону.

При его приближении она едва соизволила оторваться от чтения и взглянуть на Александра.

— Я сейчас схожу пообедаю и очень скоро вернусь. Я закрыл кабинет на ключ, как вы велели.

— Хорошо, хорошо, — равнодушно бросила она.

— Я чуть-чуть не заблудился, библиотека такая огромная, книжным полкам конца не видно…

— Постепенно вы привыкнете, не волнуйтесь. Здесь довольно легко находить дорогу, достаточно только найти что-то, что будет служить вам ориентиром…

На улице было холодно. В небе неподвижно застыли пепельно-серые облака. Вокруг библиотеки было пустынно. Однако движение на соседней улице оказалось довольно интенсивным, там деловито сновали гудящие машины, и от их мельтешения у Александра даже слегка закружилась голова; головокружение еще более усилилось от шума и гама, обрушившегося на него в тот миг, когда он переступил порог ближайшего к библиотеке кафе, где решил немного перекусить.

Большой зал был битком набит возбужденными, развязными студентами, весьма небрежно и неряшливо одетыми, как того требовала современная мода, и Александр в который раз ощутил свой возраст, ощутил, что отстал от жизни. Он почти пожалел о том, что зашел в это кафе, но у него не хватило смелости отправиться на поиски другого заведения, да, вероятно, поиски эти завершились бы неудачей, потому что любое подобное заведение в этом квартале вряд ли было намного лучше. К тому же здесь на него не обращали никакого внимания, за ним вроде бы не наблюдали с любопытством или иронией, нет, к его вторжению остались совершенно равнодушны, словно он был человеком-невидимкой. И все же Александр чувствовал себя неловко, а потому устроился со своим подносом за пустым столиком в углу, где не подвергался риску оказаться в неподходящей компании, где и принялся без особого аппетита поглощать весьма посредственную, а говоря попросту, невкусную еду. Тщательно пережевывая каждый кусок, он все же посматривал на соседей. Быть может, и здесь, в этом кафе, тоже сидел сейчас какой-нибудь современный Брюде, преисполненный злобы и отчаяния? Быть может, в эту минуту он как раз жует и пережевывает свою вечную жвачку, то есть лелеет где-нибудь в уголке, в полном одиночестве, свои разрушительные мечты? Александр видел вокруг себя только студентов и студенток, они шутили, смеялись, болтали, поругивали или высмеивали некоторых преподавателей, а за соседним столиком яростно бичевали правительство страны и университетскую администрацию. Так как среди всего этого шума и гама ему удавалось уловить только обрывки разговоров, то ему трудно было понять причины, приведшие к всплеску недовольства. Александр отказался от попыток узнать об этих причинах больше и просто смотрел по сторонам.