Незабываемая ночь - [11]

— Ты смешные вещи говоришь, Володя! Как будто какие-то дети работают для меня и из-за меня не умеют улыбаться! Это же глупо!

— Да, это глупо, но это так, Ирина. Не столько глупо, сколько преступно. Не для тебя одной, конечно, а для небольшой кучки таких вот праздных кукол, как ты. Вам — таким вот Иринам Тарабановым — все, а им — ничего! А Ленин говорит: все люди имеют одинаковое право на человеческую жизнь, на счастье. Ленин говорит: пусть все принадлежит тем, кто это «все» делает своими, а не чужими руками. Поняла?

И терпеливо Володя рассказал мне то, что нынешние ребята знают с первого класса школы: и как тяжело жилось рабочему люду и крестьянам при царе, и что война нужна богачам, потому что они от нее еще больше богатеют, и какая разруха и голод начались из-за войны в стране, и как солдаты вконец замучены в окопах.

Объяснил мне Володя и то, что революционеры вовсе не разбойники, а люди, которые собственной жизнью жертвуют, чтобы отвоевать человеческую жизнь для всех.

Рассказал он мне и о Красной Гвардии, и об Андрее, и о своем «десятке».

— Какие хорошие ребята подобрались у Андрея, знала бы ты! — воскликнул он.

Я затаила дыхание, я боялась проронить хоть слово… Все, что я слышала дома, было так не похоже на то, что говорил Володя!

У кого же правда?!

Володя взглянул на часы.

— А ты знаешь, что уже второй час? — сказал он. — Ты хочешь спать?

— Спать? Ни чуточки!

— Вот и хорошо!

— Ну, рассказывай же мне о папе и маме! — нетерпеливо сказала я.

Володя сел около меня.

— Слушай, — сказал он. — Мне наши родители столько раз рассказывали свою историю, что я смогу рассказать тебе ее подробно. Не устанешь слушать?

— Глупости спрашиваешь! — возмутилась я.

— Ну, слушай. Наша мама росла, как ты: под стеклянным колпаком, с боннами, с гувернантками. В гимназию и ее не отдали, училась дома. Но была у нее подруга Валя, гимназистка. Валин отец был известный профессор, — значит, Валя была «из хорошего дома», и дедушка с бабушкой позволяли маме дружить с ней. Только они, конечно, не подозревали, что сам профессор был революционно настроен. В доме у профессора часто собиралась революционная учащаяся молодежь.

Мама еще девочкой слушала там часто споры и беседы, совсем непохожие на то, что она слышала дома. И она рано стала задумываться: так ли уж хорошо все устроено в России, как считал дедушка? Ну, словом, мама рано поняла, что правда — не у дедушки, а у тех, что собирались у Вали.

Валя кончила гимназию, поступила на курсы и сразу вступила сама в революционную организацию. Она много работала в подпольном — значит, тайном — «Красном кресте» и вовлекла туда и нашу маму, «Красный крест» помогал революционерам, посаженным в тюрьму: посылал передачи, добивался свиданий для родных, добывал деньги, устраивал побеги за границу с чужим паспортом. Словом, всячески облегчал участь заключенных. А среди арестованных революционеров часто были такие, у которых в Петербурге не было родных. Так вот, в «Красном кресте» работало немало девушек; они объявляли себя невестами заключенных, носили им передачи, ходили на свидания.

И наша мама стала одной из таких «невест». Один раз Валя ей говорит: «Слушай, Наташа, арестован один товарищ — студент, — у него здесь ни души. Отец его — земский врач, живет далеко в провинции. Тебе поручается быть его „невестой“». Мама с радостью согласилась. Она носила ему в тюрьму передачи, потом начала хлопотать о свидании. Но надо было как-то дать ему знать, что у него есть «невеста» и что она скоро придет к нему в тюрьму на свидание. И вот Валя научила маму, что делать. На тоненькой-тоненькой бумажке написала мама ему письмо, описала свою наружность, чтобы, в случае расспросов о «невесте», он знал. Бумажку скатали вот в такой маленький шарик, чуть-чуть смазали сверху клеем и обваляли в сахарной пудре. А потом вложили этот сахарный шарик в коробочку с засахаренной клюквой.

— Он же мог нечаянно проглотить его! — перебила я Володю.

— Не беспокойся, — засмеялся Володя, — все заключенные хорошо знали, что всякую принесенную с воли еду надо есть осторожно. Папа наш (а ты, конечно, уж догадалась, что это был наш папа) записку получил и стал ждать. Маме дали свидание… Они оба столько раз так весело рассказывали о своей первой встрече, что я точно сам видел ее. Представь себе, Иринка, — мрачная комната в тюрьме. В тусклом окне решетка. Стол, три стула. На одном из них сидит наблюдающий. Маму ввели первую. Потом вошел папа. Им надо было разыграть радостную встречу, как настоящему жениху и невесте. Мама вскочила со стула, протянула ему обе руки. Папа воскликнул: «Наташа!» — и схватил ее за руки.

Наблюдатель внимательно следил за ними. Тогда они поцеловались, а потом сели и стали разговаривать. Говорить, конечно, разрешалось только о здоровье да о погоде. А маме было поручено сказать папе несколько как будто ничего не значащих фраз, но это был заранее — до ареста — условленный язык…

— Как? Я не понимаю, — перебила я.

— Ну, например, — сказал Володя, — она ему говорит: «У меня нет дров, в комнате не топлено, и я простудилась». А у папы заранее с товарищами по партийной работе было условлено, что «нет дров» значит, что нелегальная (запрещенная) литература от обысков спасена. А если скажут, что кто-нибудь «простудился», — это значит, ну, например, что организация крепнет. Поняла? Ну вот, мама несколько таких условных фраз сказала папе, он кивал на них головой, а сам улыбался глазами, мама и видит, что он понял все, что нужно.