Нейлоновая туника - [8]

— Ирина Васильевна, знаете, что бы я сказала, если бы увидела вашу тетрадь раньше? Я, — Марина запнулась, — я бы сказала, что это методический догматизм.

За окном совсем потемнело. В сумерках видны были лишь белые блоки зданий да резкая, отчеркивающая красным горизонт полоса заката.

— Темно. Включите, пожалуйста, свет, — попросила Ирина Васильевна.

Марина повернула выключатель, и ей стало ясно видно такое молодое и уже такое усталое лицо завуча. Неудобно-то как! Ирина Васильевна сидит сейчас здесь из-за нее, Марины, а ведь у нее дом, семья, дети. Дом, семья, дети, свои какие-то желания, мечты, книги, наконец. Ведь Ирина Васильевна тоже литератор. Марина вот уже целый месяц мучит эту женщину и не может понять: завуч не обязана каждый день слушать ее излияния.

— Ирина Васильевна, пойдемте домой. Поздно уже, — позвала Марина.

Зря она пижонила в институте. Педагогика все-таки наука. Думать не только над тем, ЧТО дать на уроке, но и КАК, ДЛЯ ЧЕГО. Простая истина, а она не могла понять ее целый месяц. Как ей опять повезло! Что за прекрасный человек Ирина Васильевна!

— Почему вы всегда разрешали с вами спорить? — спросила уже на остановке.

— А что толку не разрешать, Марина Львовна?

Подошел трамвай, они попрощались, и завуч медленно пошла через дорогу, к дому.

Застучали колеса, задребезжали стекла в вагоне. До свидания, Ирина Васильевна, до завтра. Ирина Васильевна! Ах, Ирина Васильевна!

Хоть неких дам язык клевещет тя хулою,

Но служит зависть их тебе лишь похвалою:

Ты истинно пленять сердца на свет рожденна, —

писал Поэт.

Самое высокое и самое глубокое

Марина наконец поняла, почему шумели у нее на уроках. Все было очень просто. Это была проблема некоммуникабельности. Позже ребята сами ей в этом признались. Они никак не могли разобраться, что она за человек. Учительница географии налегает на полезные ископаемые и требует, чтоб были все скромными. Учительнице истории нужны даты наизусть. Физкультурнику — форму, вожатой — общественную работу. А ей что надо? Марина презирала тех, кто не имеет собственного мнения, и гордилась, что имеет его сама. А надо было не презирать и тем более не гордиться. Надо было просто учить. Постепенно, переходя от легкого к трудному. Не проповедовать, не вещать, а учить — вот в чем дело.

Теперь, когда она всерьез начала заниматься с учениками, ребята стали быстро привыкать и к ходу ее мыслей, и к неожиданным параллелям, и к работе с первоисточниками. Даже непонятные поначалу слова не вызывали больше у ее учеников бессмысленного раздражения. Дети так любознательны. Особенно девочки. Поразительно быстро они переняли ее утонченную лексику. «Благотворно», «квинтэссенция», «идеал», «в искусстве соединяется самое высокое и самое глубокое» — так и слетало с их губ. Мальчишки были несколько холодней, беспощадней. Некоторые продолжали хихикать. Некоторые, но не все.

— Скажем, Вася Тюков, как он к вам в последнее время прилепился! — замечала Ирина Васильевна.

— Васька тонкий, он переживает. На нем только маска грубости. Ирина Васильевна, почему? Его все пилят, пилят. Можно же в конце концов понять, что его пилить нельзя, с ним надо возиться.

— Ах, Марина Львовна, вы же сами знаете: кому охота возиться? Когда его оставляли на второй год, я была против. Жаль, что не сумела настоять.

Между завучем и Мариной складывались какие-то особенные отношения. Им хотелось друг друга видеть, слушать. Двадцать лет разницы — и все-таки дружба. Со стороны Ирины Васильевны с некоторым оттенком покровительства, со стороны Марины с каждым днем все более восторженная.

— Ирина Васильевна, вы правы, девочки покладистее, мягче. Но я больше люблю ребят, с малыми интересней, — говорила Марина. Они теперь часто вместе обедали. — Например, Сашка Рудь. У нас с ним на русском такая борьба. Знаете, я ему даже сказала: не будет тетрадки — убью.

— А он?

— Он? Ничего. Принес-таки, — смеялась Марина. — Это не Тюков. Этому можно так сказать. А Тюкову — нет. Если ему, например, вякнешь, что ты, мол, сидишь без тетрадочки, штаны зря просиживаешь, штаны дорого стоят, он может хлопнуть дверью и убежать из класса.

— Да, он может.

— Может, Ирина Васильевна, может. У Тюкова нет логики, зато он сердцем все так остро воспринимает. А Сашка Рудь наоборот, настоящий исследователь. На днях я у них в шестом классе спросила, чем повесть «Тарас Бульба» похожа на былину. И он заметил: когда Гоголь говорит, что на лошадь опустилось двадцатипудовое бремя Тараса — значит, он весит триста двадцать килограммов. Эта гипербола ни в одном учебнике так не отмечена. А потом, знаете, что он сказал потом? Может быть, говорит, Гоголь имел в виду владимирских тяжеловозов. У этой породы толстые-толстые ноги, даже двадцатипудовый Тарас может ехать верхом. Прелесть, а, не малый.

Марине хотелось рассказать про Сашку что-нибудь еще, в последние дни она в него просто влюбилась. Но прозвенел звонок, и, проглотив залпом компот, она полетела в восьмой «В» учить литературе. В дверях буфета образовался клубок. Дожевывая пирожки, крича и отчаянно толкаясь, ребята тоже спешили на уроки.

Ирина Васильевна допивала свой компот, хотела съесть и фрукты, которые бурой кашицей лежали на дне стакана, но, поморщившись, отставила в сторону. Как все-таки плохо стали готовить, особенно в школе — это совершенно непростительно. Она медленно вышла из буфета и поднялась к себе на второй этаж. В этот час у нее было «окно». Можно было спокойно посидеть и подумать.