Невидимые - [9]

За ночь снег за окном совершенно стаял. И что я знаю

о разрывах в холсте и шелке? Кто-то стучит и кричит: «Открой!»

Это зима, должно быть, старуха в безвкусной короне царской.

Обернись, говорю сквозь дверь, посмотри на печаль свою,

где заезжий колдун босиком бредет к реке январской,

чтобы куклу исколотую бросить в лазурную полынью…

Урок литературы

Пока мы топчемся в передних

бесчестной вечности, наследник

муз светлых молится звезде

вечерней и ночному зверю.

Зачем же я в иное верю,

зачем мне чудится везде

Сальери (классика соцарта),

взасос целующий Моцарта,

и лесопильных школьных парт

ряды, где юно-пионеры

цветут, как веточки омелы,

в недобрых дебрях бакенбард

орденоносного пиита?

Лапта и прятки позабыты,

они за Горького горой,

любовь к отечеству слепа в них,

а за спиной — безносый Павлик

Морозов, гипсовый герой.

Скажи, остряк, в каком астрале

мы дружным хором повторяли

лихие богохульства, где

в нечистой блинной ли, пельменной

сидит художник непременный,

рукою роясь в бороде?

Костры, табак, ремни тугие.

Горбатый друг, от ностальгии

как ты излечишься, пока

хоронит погребальщик юный

свой алый галстук, и латунный

горн, и ручного хомяка?

***

Уверяешь, что жизнь надоела?

Глупость. Поезжай в Прованс, говорю, скорее.

Сьешь в Марселе густой ушицы из среди —

земноморской рыбы, с шафраном, с перцем,

разливным вином ее запивая

с несравненным привкусом ежевики.

Отобедав, сядь на туристский катер,

что тебя доставит в старинный замок

Иф, взгляни на нору в известняковой

стенке, сквозь которую Монте-Кристо

лазил в гости к таинственному аббату,

горевать, обучаться любви и мести.

Разыщи крепостную башню, откуда графа

в полотняном мешке зашитом кидали в волны

(грохотала буря, сверкали молнии),

а потом отправься к руинам римским,

над которыми венценосный Август

до сих пор простирает грозно

руку мраморную, а потом не минуй

городка, где журчит такая

речка чистая, что глазам не веришь,

лоб смочи хрустального, горной влагой,

вспоминая Петрарку, который тоже

умывался ею на беспощадном солнце,

причитал «Лаура моя, Лаура…»

***

Золотое, сизое, безоглядное заоконное полотно!

По-старинному не выходит, а по-новому не дано:

не отмыть черного кобеля, не вылечить глаукому.

Утренние скворцы в предгорьях Памира поют хвалу

птичьему богу осени — стервятнику? или орлу?

или подобному им, короткоклювому и худому?

Телефонная связь хромает, даже тихого «что с тобой?»

не спросить, задыхаясь. Свежевыпавший, голубой

на горах рассиялся снег. Как, милая, дали маху

мы, как натерпелись, сколько бессильных слез

пролили. По аллее парка, рыча, беспризорный пес

тащит в желтых зубах перепуганную черепаху.

Что же мне снилось вчера? То ли жизнь, то ли смерть моя.

Длинноволосая юная женщина на песчаном дне ручья

спящая, несомненно, живая, в небеленом холщовом

платье. Я человек недобрый, тем более на заре,

не люблю самопальной фантастики в духе пре —

рафаэлитов, мистики не терплю, и ночами «чего еще вам?»

повторяю нечистым духам, «оставьте мне, — говорю, —

сны хотя бы». К медно-серому азиатскому ноябрю

я добрел, наконец, в городок приземистый и сиротский,

где запивает лепешку нищий выцветшим молоком.

Словно гранат на ветке, лакомый мир, к которому ты влеком

только любовью, как улыбнулся бы бедный Бродский,

отводя опустевший взгляд к перекрытому до весны

перевалу. Обидней всего, что — ничьей вины

или злого умысла. Кофейник шумит на плитке.

Шелести под водой, трава, те же самые у тебя права

и слова, что у молчаливого большинства,

те же самые невесомые, невидимые пожитки.

***

…не скажу, сколько талой воды утекло с тех пор,

киселя, и крови, и меда, и молока.

Закрываю глаза — а по речке плывет топор,

уж не тот ли самый, что снился Ивану К.?

Уж не тот ли, что из петли Родиона Р.

взмыл в высокий космос в краю родном,

чей восход среди скрежетавших небесных сфер

изучал ночами каторжник-астроном?

Нет, по долгой орбите вокруг земли

все в чешуйках кремния, в гамма-лучах, в огне

аммиачном, ладные корабли

закружили гордо, на радость моей стране.

Не роняй слезы, если злато ржавеет, есть

добрый пуд листового железа и чугуна.

«Кто на свете главный? Челюсть? А может, честь?

Ни на что не годна эта челядь, убога и голодна»,

сокрушается у костра молодой пророк,

собираясь почтительно возвращать билет.

Я его любил, дурака, я и сам продрог

от безлюдной злости, которой названья нет,

а и есть — что толку. Пусть звери — овчарка, барс,

агнец, волк, — за твоей спиной, простуженный человек,

знай глядят в огонь, где Творец, просияв, умолк.

И несется в ночь перегруженный наш ковчег.

***

В замочной скважине: колеблющийся свет,

блаженный муж терзает хлебный мякиш,

и пахнет смертью, горькой и целебной.

Случайный сорванец глядит и, напрягая слух,

пытается понять обрывки разговора

между тринадцатью бродягами. Они

взволнованны, как будто ждут чего-то

неведомого. И, сказать по чести,

немного смысла в их речах несвязных.

«Что скажешь нам, Фома?» «Учитель, что есть страх?

Ужель всех поразит секирой роковою?»

«Нет, вера и ответ есть дерево и прах,

Олива, облако, медведица, секвойя».

«Ты снова притчами?» Спиной к огню

сидят ученики, не улыбаясь. «Если

б ты твердо обещал, что, кровь твою вкусив,

вслед за тобой мы тоже бы воскресли…»

«Я обещал» Встает другой, кряхтя,