Невидимые - [7]

я б первым делом вспомнил, что давно им

не признавался, как люблю их, не

писал пространных писем без ответа,

тех, что годами шлет чужой жене

отвергнутый любовник. Но об этом —

молчок, как говорил поэт, застыв

в ночи у телефона. Всякий волен

жить прошлым, под пронзительный призыв,

летящий с одиноких колоколен,

затерянных во времени ином,

в глуши (ты знаешь наше бездорожье),

в стакане с синим утренним вином,

в сосновых иглах, в теплой руце Божьей…

***

Старые фильмы смотреть, на февральское солнце щуриться.

Припоминать, как водою талой наполнялись наши следы.

Детские голоса окликают меня с заснеженной улицы,

детские голоса, коверкая, выкрикивают на все лады

имя мое. Над Москвой — деловой, дармовой, ампирной —

мягкая пыль времени оседает на крыши, заглушая

перебранку ли, перекличку. Сказать по правде, мир мой

обветшал и обрюзг за последние годы. Небольшая

это беда, да и что кокетничать, потому как

притча насчет земли и зерна, как и ранее,

справедлива. Еще не вечер. Поднаторев в науках —

природоведении, арифметике, чистописании —

дети играют в войну, ружьями потрясают, большими

саблями, пистолетами. Падают в мокрый снег

и хохочут. Нет, пожалуй, все-таки это чужое имя,

или вообще не имя, а попросту — детский смех

чередуется с криками, и право слово, неважно,

в чем их смысл, белладонны довольно еще в зрачке,

соглядатай, прильнувший глазом к замочной скважине,

за которой бездонный спор на неведомом языке.

***

Это кто у нас не склоняет выи

перед роком? Кто голубой слезой

по стеклу сползает? Тяжкие кучевые

лиловеют, беременные грозой.

Крутись на сыром асфальте, бумажный мусор,

тяни пивко на бульварной скамье,

молодежь. Кто у нас спокоен, кто и усом

не поведет, будто в фотоателье

позирует? Видимо, в плоской фляге,

в заднем кармане, осталось грамм

двести с лишним еще животворной влаги.

Осушив ее, — важен, суров, упрям, —

семенишь домой с картошкой и огурцами.

В небо глядишь с опаской — а ну как дождь

хлынет? Одни царили, другие устали.

И, если честно, уже почти ничего не ждешь.

Разве что так, вздыхаешь, думая: ах как глупо.

Не по Сеньке шапка, не по заслугам честь.

Где же жизнь.

вопрошаешь,

где же она, голуба?

Оглянись, дурила, это она и есть

***

…Ветхим пледом прикрывшись, сиротский обед

поглощая за чтеньем газет,

объяснить бы, зачем я на старости лет

обленился и стал домосед.

Отзвенели пасхальные колокола,

дух свободы пронзительно-сух,

и цветут тополя — значит, скоро земля

в тополиный оденется пух.

Этот миф, этот мир, вероятно, неплох,

быстрый дождь, поцелуй впопыхах,

да бумажная роза, которую Блок

воспевал в декадентских стихах,

и подвал недурен, и вино хорошо,

и компьютер нехитрый толков.

Слышу голос: чего же ты хочешь еще?

Неужели прощенья грехов?

Нет, начальник, ухи не отведать ершу.

Черный шелк на глазах, серый прах.

О несбыточном я уж давно не прошу,

Нагуляться бы только в краях,

где бессонное небо, где плеск голубей,

где любому прохожему рад

неулыбчивый вестник напрасных скорбен

и печалей, и ранних утрат.

***

…я человек ночной, и слухом

не обделен. Когда зима

охватывает санным звуком

оцепенелые дома

предместий правильных, когда я,

в клубок свернувшись, вижу сон

о том, что жизнь немолодая

крутится страшным колесом —

все хорошо, у колеса есть

и ось, и обод. В этот час

я нехотя соприкасаюсь

со светом, мучающим нас,

и принимаюсь за работу,

перегорая ли, дрожа,

пытаясь в мир добавить что-то,

как соль на кончике ножа…

***

Вечер страны кровав и лилов, ворон над ней раскрывает рот.

По Ленинграду спешит господин Ювачев с банкою шпрот,

с хлебною карточкой, лох, с номером «Правды» в руке,

будь у него котелок — то спешил бы домой в котелке,

и рассмешил бы вас, и тоскою пронзил висок.

Так господин Ювачев долговяз, и дыряв у него носок.

В клетчатый шарф спрятался он, в вытертый плед,

жизнь, уверяет, фарс, а смерть так и вовсе бред,

к черным светилам поворотись тощим лицом,

чаю с баранками, что ли, выпить перед концом…

***

Старинный жанр прогулки городской,

ямб пятистопный — белый, благородный,

неспешный ритм шагов по мостовым…

Давно уже, любовь моя, по ним

не проходил курчавый Александр,

ленивый Осип, Александр другой —

но в точности, как первый, ветрогон

и алкоголик. Все они, в краях

недостоверных, облачных, туманных,

беседуют друг другом, усмехаясь,

когда бросают взгляд на землю нашу,

где отжили, отмаялись, оставив

в наследство нам вечерний переулок

с кирпичным силуэтом колокольни,

настырных голубей в прохладном парке,

которых, коли помнишь, при Хрущеве

отлавливали сотнями, сетями

особыми, с неведомой заразой

сражаясь. Нынче в городе все больше

ворон, не голубей, поди поймай

ее, хитрюгу, с золотым колечком

в огромном клюве, да и крысы что-то

чрезмерно расплодились. Но зато

не так суровы зимы, и весна

приходит раньше. Правда, во дворах

еще чернеет снег, и резок ветер.

Ты мерзнешь? Не беда. Настанет май,

откроются пруды, где можно лодку

взять напрокат, и всласть скользить, скользить

над зарослями сонной элодеи…

***

Ликовал, покидая родимый дом, восхищался, над златом чах,

не терпел сластей, рифмовал с трудом, будто камень нес на плечах,

убеждался в том, что любовь — обман, тайком в носовой платок

слезы лил, и вдруг захотел роман написать в сорок тысяч строк,

в сорок тысяч строк, триста тысяч слов, это ж прямо война и мир,