Невидимые - [5]

***

Заснувший над Книгою перемен не ведает Божьего света.

Но я о другом — рассмотри феномен пророка, точнее поэта.

Глаголом сердца охладевшие жег, и яростно пел, и тревожно.

Ах, как же сомнительно это, дружок, вернее, вообще невозможно!

Здесь сеем пшеницу. Здесь — просо и лён. И этот лужок распахать бы.

Евгений Абрамович благословлен женою, потомством, усадьбой.

В скрипучей мансарде за письменный стол под вечер садится Евгений

Абрамович, в черном халате простом, для муз и ночных вдохновений

еще, разумеется, не готов, но знает уже, чем заняться —

есть в штофах настоек семнадцать сортов, а может, и все восемнадцать.

Особенно давешняя хороша, где меда гречишного малость,

терпка и не приторна. (Ноет душа, но это неважно — осталось

недолго.) Вздыхает последний поэт, и все ожидает чего-то,

сжимая полезный латунный предмет — рейсфедер немецкой работы.

Пора молодеть, перестраивать дом, копить на поездку в Неаполь.

Как все-таки славно живется трудом. Тушь жирная капнула на пол.

Звезда покатилась. Луна поплыла. Залаял Трезор у калитки.

Что, унтер в отставке, давай за дела. И жизни, и смерти в избытке

на каждого выдано. Со свечи снимая без гнева и страха

нагар, бормоча, что и в царской печи не сгинула вера Седраха,

Евгений Абрамович, как Пифагор, склоняется над чертежами,

и мыслит, сужая презрительный взор; как страшно меня облажали!

***

Школьная астрономия, где миллиардами лет

крутится шар голубой и медлительно стынет…

Горный хребет, допотопной твари скелет,

не шевельнется, череп безглазый не вскинет

в воздух разреженный. Вымерший зверь-камнеед,

что подползал, урча, к разлому, развалу и сдвигу,

выбиравший базальт помягче, и посвежее гранит,

так и не дожил до занесения в красную книгу.

Переселение душ, говоришь? Уверяют, что это не факт.

Короток бронзовый век, только каменный — долог.

Не был бы я двуногим без перьев — стал бы и сам литофаг,

падший архангел, в крайнем случае палеонтолог,

хриплый хранитель архива Господня. Но выбора нет,

поздно мятежничать. Будем в труде и тревоге

жизнь доживать, да выискивать, щурясь на свет,

чертовы пальцы в песке и куриные боги.

Дом наш открыт всем ветрам. Прислонились к горам

старые рамы небесные, снятые с петель,

крутится кинопроектор, роняя на белый экран

запахи снега и масляной краски. Свидетель

К., вы заснули? Нет-нет. Просто на улице дождь,

вот и заслушался. Тихо он однообразною мается

музыкой, будто гадает — «дойдешь — не дойдешь» —

на бесконечной ромашке ………………

Запоздалое посвящение Льву Лосеву

Поэт привык кокетничать с косой.

Стоит он, например, за колбасой,

(о чем сегодняшнее поколенье

уже не ведает), и помыслы о тленье

в душе его роятся, о тщете

земных забот, о вечной нищете

людского духа пред лицом Творца,

и неизбежности всеобщего конца.

А между тем проходит полчаса,

и очередь густеет. Колбаса

уж на исходе, словно краткий век

сынов Адама. Слава Богу, чек

пробит. И продавец, вполне подобен

златому истукану Навуходо —

носора, или спящему во гробе

антихристу с бородкой, нож стальной

надежно держит в длани ледяной.

Несчастен смертный (думает избранник

муз), с мокрым снегом схож его удел,

а здесь, в России скорбной, он по пьяни

вообще свое спасенье проглядел.

Разрушил церкви, в злобном пустосвяте

находит утешенье, от небес

поспешно отказался. В результате —

вонь, очереди, сыр навек исчез,

газеты врут, гэбэшники у власти.

По радио краснознаменный хор

орёт, что мы построим людям счастье.

А впрочем (веселеет), это вздор.

Есть крепость духа. Есть служенье музам.

Еще мы расквитаемся с Союзом

Советских соц., пробудимся, отыщем

вождя, что чист и честен, и придет

такая пропасть и духовной пищи,

и матерьяльной! Бедный мой народ!

Забитый и ограбленный, угрюмый,

как тот Ермак, счастливей и добрей

ты станешь, в Государственную Думу

пошлешь своих сынов и дочерей,

откроешь Божьи храмы, скажешь «здравствуй!»

соборности — припомни, что гласят

пророчества… «Ну, шевелись, очкастый,

тебе кило?» «Нет, триста пятьдесят».

***

Много чего, если вспомнить, не любила советская власть.

Например, терпеть не могла красоты и гармонии в нашем

понимании. Тяп да ляп был лозунг ее. Перепасть,

несомненно, что-то могло художнику, скажем,

тот же косматый закат над бездонным озером где-нибудь

возле Кириллова, ива плакучая, грустная кошка,

моющая лапой мордочку у крыльца, но суть

в том, что умение воспринимать красоту — понемножку

оскудевало. От рождения слаб человек, Харонов грош

вся цена ему. Не умеет ни каяться, ни молиться.

В окружении зла — и сам становится зол, нехорош.

Был я молод тогда, и гуляя запаршивевшею столицей,

часто отчаивался, чуть не плача, негодовал

на уродство, грязь, очереди, войну в Афгане,

на бессовестность слуг народа, ВПК, КГБ, развал

экономики, на отсутствие водки и денег в кармане.

Да и меня самого не любила советская власть.

Был я в ее глазах пусть не враг, но недруг народа

В ходе, Господь прости, перестройки и гласности большая часть

мерзостей этих разоблачилась. Воцарилась свобода

мысли, печали и совести. А красоты ни хрена

не приумножилось, даже убыло. И художник, старея,

думает: где он ее потерял, гармонию? Да и была ли она?

В реку времен впадает, журча, и наше неумолимое время.

Глас с высоты вопрошает: эй, смертный, еще что-нибудь сочинил?