Невидимые - [4]

копил на похороны Енох.

Туман сжимается плотней

на низменных и неизменных

равнинах родины моей,

ползет лугами, бедолага,

молчит и глохнет, сам не свой,

по перелеску и оврагу

играет щучьей чешуёй —

и от Смоленска до Урала,

неслышный воздух серебря,

где грозовая твердь орала,

проходят дети сентября.

Мы все им, сумрачным, прощали,

мы их учились пеленать.

«Люблю тебя». «Петров, с вещами!»

«За сахаром не занимать!»

«Прошу считать меня…» «Удачи

тебе». «Должно быть, он в людской».

Вступают в город, что охвачен

сухой тоскою городской —

той, о которой пел Арсений

Тарковский, хром и нездоров,

в глуши советских воскресений

без свечек и колоколов —

«Добавь копеечную марку».

«Попей водички». «Не отдам».

По тупикам и темным паркам,

дворам, тоннелям, площадям

бредут, следов не оставляя, —

ни мокрой кисти, ни строки —

лишь небо дымное вбирая

в свои огромные зрачки…

Вы просили меня написать, дорогая Н.?

В окрестностях минус двадцать. Клавиатура

компьютера запылилась. С промерзших стен

стекают мутные капли. По Реомюру,

я имел в виду, так что в термометре ртуть

близка к замерзанию, к гибели, как говорится.

Недавно я бросил пить. В результате трудно заснуть,

но легко просыпаться. А к вечеру добрых тридцать.

С потолочной балки, дрожа, свисает паучья нить.

Жизнь в феврале, вообще говоря, похожа

на цитату из Бродского, которую некому оценить.

Смотришь утром в зеркало — ну и рожа!

Я бываю в городе раза четыре в год —

без особых восторгов, по делам бумажным

и хозяйственным. Вы спрашивали, как насчет

развлечений? С этим у нас неважно —

телевизор, конечно, имеется, но программ всего

две (третья ловится скверно, да и

если честно, то нет по ней толкового ничего —

чуть не круглые сутки одни сериалы). Зная

о моем былом пристрастии к чтенью, жена

иногда выписывает по почте две-три

книги, в основном мемуары. Допоздна

скрипит жестяной петух на морозном ветре,

в подполе крыса шуршит. Завести бы кроликов, как

мой старинный дружок Пахомов, у них и блох нет,

и безобидный нрав, но решений таких впопыхах

принимать не стоит. К тому же, боюсь, передохнут.

Изредка я шепчу «Привет!» ледяной звезде.

Как сказал бы чиновник, в рамках данной депеши

следует упомянуть замерзшее озеро, где

летом славно ловится окунь. Аз смраден, грешен.

Как зека — овчарок, я слушаю лай дворняг.

Страшный суд отложен, и музыка ухо режет.

За рекою в город торопится товарняк,

издавая то волчий вой, то чугунный скрежет.

***

От нежданного шкалика нет алкоголику

такого блаженства, как

получает играющий в крестики-нолики

в мировых электронных сетях.

Жизнь пропащую — школьную ли, вокзальную

цыганской скрипочки слезный визг

позабудет связавшийся с виртуальною

реальностью, услыхавший писк

мышки с кнопочкою, — так первые зрители

с неземным восторгом, давным-давно

выходили из темного зала, где видели

невероятную вещь под названьем «кино» —

обливались клоуны ледяной водицею,

паровоз летел прямо в первый ряд…

Это все, господа мои, репетиция.

Через двадцать-тридцать лет, говорят,

будут аэропланы, как гуси осенние,

летать через Атлантику, и всерьез

ученые медики начнут наступление

на тиф брюшной и туберкулез.

Будут вооружены капитан-исправники

атомными ружьями, облагородится нрав

человечества, и по всем краям, даже в Африке,

распространится беспроволочный телеграф…

***

У двери порог. На дворе пророк —

неопрятный тип, отставной козы

барабанщик, мямлит, да все не впрок,

и за кадром показывает язык

подворотням, воронам, облакам

белокаменным, за которыми

ангел, как щенок, молоко лакал

из лазурной миски. Ау! Возьми

пять рублей, заика, на выпивон.

У тебя яичница в бороде.

«Я зовусь Никто, — отвечает он, —

я зовусь Никто и живу нигде».

«Неужели даже прописки нет?»

«Горе всем родившимся, потому

что напрасно вы убавляли свет

и напрасно всматривались во тьму».

«На себя погляди, и глаза промой».

«Жизнь тебе дороже, а смерть родней,

луч заката, двигаясь по прямой,

Млечный путь огибает за девять дней.

А иных пророчеств, от сих до сих,

Не бывает». «Ну и гуд-бай, чудак!»

Зря я беспокоюсь. Обычный псих.

Их немало в нынешних городах.

***

Отражаются лужи в древесном небе.

Тополя прекрасны в своей наготе.

Негромко поёт старик, никому не потребен,

кроме собственных отпрысков, да и те

неохотно звонят ему — и не то что денег

жаль на междугородные, но такой тариф

разорительный — даже зажиточного разденет.

Так и вешаешь трубку, толком не поговорив.

Впрочем, он мало-помалу впадает в детство.

Дремлет в кресле, голову положив на грудь,

и хотя кое-как умеет еще сам одеться,

но не может ни пуговицу застегнуть

на воротнике рубахи, ни натянуть кальсоны,

ни продеть артритные руки в рукава драпового пальто.

Клонит в сон его, ах, как все время клонит в сон его!

Что же он напевает, мурлычет что?

Серой тенью душа его, сизой тенью

плавает в виде облачка, и пальцы ее легки.

Книга раскрыта, но что-то не ладится чтение

сквозь давно поцарапанные очки,

и мелодия молкнет, уходит, сворачивается до точки,

как обычно бывает с музыкой, когда зубы стучат от

холода, и прыгучие складываются строчки

в что-то вроде «воздам, мне отмщение». Вот

и портрет художника в зрелости — темного, сирого.

Надкуси ему яблоко, Господи, воскреси сестру.

Для него любая победа — пиррова,

да и хмель — похмелье в чужом пиру.