Невидимые - [8]

прямо змей горыныч, семиголов, ты поди его прокорми, —

и пошел скандал, незадача, зачерствелый сухой паёк.

Я, ей-Богу, давно бы начал, да чернил в чернильнице йок,

тех ли алых чернил, которыми тот подписывают договор…

Пахнет газом, каркают вороны, на задворках полночный вор

клад разыщет — а в четверть пятого затевает опять копать,

перекапывать, перепрятывать, не даёт мне, гад, засыпать…

Если свет начинался с молчания, с исцеления возложеньем рук,

если б знал я свой срок заранее, если был бы искусствам друг, —

восторгался б любой безделице, ну и что, говорил бы, пускай

жизнь моя не мычит, не телится, постирай ее, прополоскай —

кто-то корчится в муках творчества, беспокоен, подслеповат,

а густеет ночь-заговорщица, и на радиоперехват

выходя, я дрожу от холода. Пуст мой эфир. До чего ж я влип.

Только свежего снега легчайший хруст, только ангела детский всхлип.

***

Лгут пророки, мудрствуют ясновидцы,

хироманты и прочие рудознатцы.

Если кто-то будущего боится,

то они, как правило, и боятся.

Смертный! перестань львом пустынным рыкать,

изнывая утром в тоске острожной

по грядущей ночи. Беду накликать,

рот раззявив глупый, неосторожный,

в наши дни, ей-ей, ничего не стоит,

и в иные дни и в иные годы.

Что тебя, пришибленный, беспокоит?

Головная боль? Или огнь свободы?

Не гоняй и ты по пустому блюдцу

наливное яблочко — погляди, как,

не оглядываясь, облака несутся,

посмотри, как в дивных просторах диких

успокоившись на высокой ноте,

словно дура-мачеха их простила,

спят, сопя, безропотные светила, никогда не слышавшие о Гете.

***

Есть нечто в механизме славы — какой-то липкий, как во сне,

дефект, как будто для забавы в случайном поршне-шатуне

запрограммировали как бы изгиб, а может быть, надлом,

укромный, как змея под камнем. Томится нищий за углом,

и вся машина ходит шатко, и повторяешь без конца —

что слава! Яркая заплатка на ветхом свитере певца.

Есть что-то в механизме смерти — а я механику учил —

то приподнимет, то завертит, то выбивается из сил,

то долго жертву выбирает, то бьет наотмашь, но в конце

концов все чаще побеждает с ухмылкой кроткой на лице.

И, отдыхая, смотрит в оба, а мы о прошлом не поем,

лишь замираем возле гроба и тихо плачем о своём.

А что до механизма страсти… но, впрочем, вру. На сто частей

разорван, жалок и безвластен, от просветляющих страстей

я так далек! Должно быть, слишком устал. Печаль моя тесна.

Бежит компьютерная мышка, вздыхает поздняя весна,

и шевелит губами, точно неслышно шепчет мне «прости

за жизнь, потерянную почту, монетку светлую в горсти…»

***

Передо мною дурно переведенная «Тибетская книга мертвых»…

а на улице ранние сумерки. Скоро дождь.

Где отсырели буквы, где выцвели, где и вовсе стерты.

А сохранились — что толку Смысла в них не найдешь

все равно. Мертвые ведь, как правило, книг не пишут,

не шевелятся, не безумствуют, и не дышат,

только во сне приходят, пытаясь нам втолковать

нечто, известное только им. Не скрипи, кровать,

не слепи мне глаза, Венера, планета гневных,

не шурши, мелкозубая мышка, в ночной норе.

Хорошо монаху в горах подпевает евнух,

хорошо просыпаться от холода на заре.

Как говорил учитель, блажен обреченный голоду,

и не скроется город, воздвигнутый на вершине холма.

Где же моя вода, где мой хлеб, где голубое золото

обморочных, запоздалых снов? Книга моя сама

закрывается. Заблудиться, воскреснуть — долго ли.

Вечерами на горное солнце смотреть легко.

Слышишь, как беспризорный бронзовый колокол

издает единственный крик, разносящийся далеко-далеко?

***

Как парашютные натянутые стропы,

гудят дороги западной Европы,

а там — центральная: делянки, маша с ядом,

овраги, скрашенные диким виноградом,

а там — восточная, арбуз с подгнившим низом…

Одни винят татар, другие — коммунизм.

Давно ли тихий Франц — изгоем в сбритых пейсах —

скитался в пиниях и кирхах европейских,

где не с кем переспать и спирта выпить не с кем?

Ему бежать бы к нам, толстым и достоевским,

где кляча рыжая бежит в предсмертном мыле —

вот расписался бы, покуда не убили…

***

Алеет яблоко, бессменная змея

спешит, безрукая, на яловую землю.

Что Дюрер мне? Что делать, если я

не знаю времени и смерти не приемлю?

Я роюсь в памяти, мой хрупкий город горд,

не вдохновением, а перебором нажит

мой топкий опыт, скуден и нетверд.

Где беглый снег, который ровно ляжет

на улицы, ухмылки и углы?

Так грешники в аду, угрюмы и голы,

отводят в сторону сегодняшнюю чашу

во имя завтрашней, но льется серый свет —

ни завтра нет, ни послезавтра нет,

над ямою разносится вороний

крик, на корнях чернеет перегной,

и только детский лепет посторонний

доносится с поверхности земной.

***

Для несравненной жизни, ковкой и легкоплавкой,

всякий ищет магии, вольтова ли дуга,

колдун ли гаитянский, на заказ пронизывающий булавкой

помазанную козлиной кровью куклу врага.

Вот уколет в сердце — любви не будет,

А уколет в пах — не станет плотских утех.

Кости врагу перебьют, разорят, засудят,

первенца отберут в приют. Пропах

жженой кожей дом колдуна, средоточие тонких,

как говорится, биополей, дух порчи, темной волной

толкаясь, блуждает в невидимых перепонках

мироздания. Проснусь и подумаю: что со мной?

Разве булавка в пальцах моих? Нет, игла стальная,

нитка двойная, времени рваный край, бестолковый крой.