Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес - [143]

Но что же случилось потом? Когда сбился с дороги и другим, не собой стал, не прежним?

Ах да, да… Он помнит…

В пламенеющем вихре воспаленной памяти молниями проносились звенья, сковавшие стальным кольцом его – другого, неверного, сбившегося с прямого пути:…Царское Село… Наташа… Жуковский… Екатерина Ивановна… царь… двор… Бенкендорф… Петербург… балы… долги… общество… барон… Дантес… травля… оскорбления… честь… кровь… кровь… кровь…

Ночь в бреду.

Что это?

Снегом сеющий ветер, будто белый конь, пронесся, распустив волной густую гриву и непомерно-долгий хвост.

Вслед за ним – еще испуганный конь с опустошенными глазами.

Несущийся конь еще. За ним еще.

Целый табун мчится в мглу, исчезая в провалах черноты.

И снова – кони. Метель воет, изнывает, свистом гонит коней, хлещет седыми крыльями.

Леденящим холодом страшит буран возрастающий, словно миру смерть и конец возвещает. Стонет метельная ночь могильным, морозным дыханием.

Стой… погоди…

Сквозь вихревые взлеты – там, на заметенной сугробной дороге, там – человек, скорчившись от стужи, пронзенный копьями морозного натиска, там – человек, еле пробираясь, застывает в последней борьбе за жизнь.

Стой… погоди…

Там – человек…

Эй, погибающий, крепись, мужайся, терпи, бейся в проклятой борьбе, – жизнь такова, жизнь холодна и призрачна, как скелет этой дьявольской вьюги; но если ты победишь это чудовище, жизнь, будто в сказке, обернется легендой прекрасного…

Но ты – один…

В этом – весь ужас…

Кто ты, человек?..

Почему так жалко бессилен перед дикостью взъерошенной метели?

Почему?

Слушай: ты – одинок в борьбе и ты обречен на погибель…

Один ты стоишь на черепе замерзающей земли и ждешь спасения.

Спасения нет…

Стой… вижу…

О, какое же это безумие – в жалком человеке увидеть себя, погибающим на острове одиночества.

Погоди, смерть…

Я все скажу…

Сначала я шел вместе со всеми в одной груде, одной стеной, и вместе со всеми жаждал борьбы и крови, потом сбился с пути и один своей дорогой пошел.

Неверной тропинкой пошел, пока не сразила пуля врага…

Кровью изошел на этой последней тропинке и вот погибаю…

Но все равно до смертной минуты, пока не оставили силы, буду бороться во имя мести, буду…

О, какое безумие – в этом человеке узнать себя.

Когда очнулся – медленно, скорбно осмотрел тишину: усталые, тяжелые тени, будто свинцом налитые, безысходные тени легли вокруг в комнате, как в склепе, а за холодным окном злая ночь раскинула свой черный шатер, раскинула и сторожем стала у окна.

Умирающий поэт грузно дышал, словно в гору крутую шел, впалыми глазами из глубины нестерпимого страдания глядел на эти тени густые.

– …Выхода нет… выхода не стало… Ночь у окна… Конец… Так просто все кончается… Ужели так?.. Последняя ночь сторожит у окна… Это она упорно шепчет: смерть… смерть… Знаю… слышу… молчи… жду…

От острой, схватившей боли вытянулись, простерлись в темень бледные руки. Вдруг ясно показалось, что нянюшка Арина Родионовна склонилась над изголовьем:

– Вот хорошо… пришла… матушка. Ты разреши мне руки на твои плечи положить… так легче будет, легче, милая, не правда ли? Легче бы, хоть немного, а то… беда, совсем беда… Ты уж не брани, не ворчи, что у меня опять бессонница…. такая жизнь жестокая… Все, все расскажу потом, когда свидимся… Сейчас нет сил, не могу… больно… ох, безумно больно… вот тут огонь… Льду… Подай льду да иди спать, родная, иди… Не тревожься за меня… не надо плакать… Иди… Я еще немного подумаю обо всем, что случилось, и усну, крепко усну… А ты не тревожься… не горюй… Иди.

Поэт видел, как Родионовна тихо, в слезах, ушла. Так тихо, как умела только она одна уходить от постели беспокойного бессонного сына, оставляя его закутанным в теплое одеяло беззаветных забот и утешений.

И действительно, теперь ему стало легче, но не настолько, однако, чтобы считать Арину Родионовну лишь воспоминанием минувшего.

Сон и явь, прошлое и настоящее, ясность мыслей и туман разума, внезапное просветление и неожиданные порывы, сознание и вдруг обилие неведомых идей, лиц, предметов, явлений – все это сплеталось в одну исступленную, стихийную панораму мгновенных возникновений были и небытия, реального и несуществующего.

Границы меж тьмою и светом стерлись…

И когда пришел день, безглазый, последний день, ослепленный пытками мучений, – этот день был той же нескончаемой ночью в пустыне, где леденело сердце и потухали мысли. Когда к холодеющей кровати приходили люди, много людей, – друзья и близкие, приходили прощаться – все казалось теперь неверным, ненужным, ложным…

Он просил:

– Оставьте… я хочу быть один… Откройте окна… хочу сам сказать…

И в кровавом бреду уходящий в вечность поэт шептал запекшимися губами, приподымаясь с подушек, вглядываясь в окна:

– Откройте окна… ко мне пришел народ… Кругом люди… улицы залиты народом… Слушай, народ… я жил великой любовью к тебе… желал тебе правды, свободы, света, величия… Вот смотри: мое сердце истекает последней кровью… Прими, народ, – я отдаю тебе жизнь мою, чтобы жить в крови твоей… В этом вижу счастье свое и оправдание… Прими мой труд и не суди меня строго… Не суди… Знаю, вижу порицания достоин я… Не суди, а пойми… Огонь в груди… Мне так тяжело… мучительно… Пойми. Рана глубока и жжет, терзает, давит… Смерть, смерть рядом со мной стоит и торопит… Жизнь кончается… Нет больше сил… Прощайте… Смерть, подожди… Еще одну минуту – прошу… На меня смотрят книги и рабочий стол… Не надо, не надо так грустно смотреть на меня… Прощайте, мои верные, любимые спутники былого труда… Спасибо за помощь и дружбу вашу… Много мы работали, но многого не успели… нет… Что делать… Простите меня… Оставайтесь жить… Прощайте… Смерть… Кончено…