Невеста Пушкина. Пушкин и Дантес - [142]

– Неужели не будет Пушкина среди нас?

– Какое безумие совершается!

– Будто стынет солнце…

– Мысли замирают в оцепенении, когда хоть на минуту подумаешь, что в грудь Пушкина направлен пистолет…

– Сердце останавливается… это мучительно… непостижимо, ведь каждый момент может навеки опечалить мир: Пушкин убит…

– Крови нашего гения жаждут николаевские палачи, а мы беспомощны… Стыд, позор!

– Какими силами остановить трагедию?

– Поздно… Пушкин рвется к барьеру, весь объят вихрем мщения, весь горит вызовом и не вернется назад, не отступит.

– А злодеи заранее торжествуют победу: убийство затравленного Пушкина на дуэли – исполнение заговора царя и его общества. Дантес – их орудие, подставной герой. Если будет убит Дантес – на его место подставят другого и сделают это немедленно, пока страсти врагов Пушкина заряжены расправой. Это всем ясно. Тут политическая интрига, ибо Пушкин стал прежним Пушкиным.

– Пусть за эти годы, после своей роковой женитьбы, он ушел от нас, пусть под влиянием знатной среды и господ Жуковских он впал в заблуждение, пусть, наконец, он совершил жестокую политическую ошибку, но все же Пушкин – наша родная, народная, национальная гордость, он был, есть и будет с нами, и он достоин прощения, как достоин вечной славы. И в эти страшные, черные часы мы – с ним, с нашим великим Пушкиным.

– Ужасом наливается сердце при мысли, что Пушкин, может быть, накануне гибели.

– Происходит непоправимая беда.

– Почему же, однако, бессильны мы помочь ему?

– Где же совесть наша, где буйная, мятежная юность, воспетая Пушкиным?

– Что же молчим мы и шепчемся по углам?

– Время не ждет.

– О, проклятая трусость рабов!

– Или мы способны только пойти на похороны Пушкина?! Позор…

Молодой поэт Михаил Лермонтов всюду, среди собиравшихся во имя Пушкина, призывающим факелом пылал:

– Безумие! Нет имени происходящему ужасу. Изо всех щелей ползут убийственные слухи, что Пушкин окончательно затравлен аристократической сволочью и троном, что Пушкин одинок в своей трагедии. А ведь его трагедия – проклятие нашего рабского ненавистного времени. Пушкин – слава и гордость всей России, Пушкин – достояние народа, Пушкин – солнце надежд наших, и этот гений – одинок, этот гений, быть может, накануне кровавой гибели. А мы застыли в безгласности, мы – беспомощны! Знаю, знаю, мне многие ответят, что Пушкин сам ушел от нас, что он изменил своему былому вольнодумству – пускай так, но мы знаем причины его рокового заблуждения и сам он не меньше нас сознает вину свою и потому, затравленный, идет под пулю… ищет смерти… Наконец, мы знаем мировую ценность величия Пушкина – и мы молчим в оцепенении, готовые понять и простить его ошибку. Скажите мне: почему вся Россия, прославившая Пушкина, не поднимается в этот странный час в своей ярости, чтобы вырвать его из рук палачей? Сердце разрывается от мучительной, несносной боли за наше бессилие, за наше терпение. Мы, друзья Пушкина, его товарищи, его спутники, видим всю эту зловещую катастрофу и рабски, позорно молчим. Чего мы ждем? Смерти Пушкина? Какой стыд! Какое безумие!

Заревом кровавого заката склонялся зимний день за Черной речкой.

Саваном метели застилались дороги.

На свежевытоптанной секундантами Данзасом и д’Аршиаком короткой тропинке сходились грудь с грудью противники.

Дантес выстрелил…

Срубленным деревом повалился поэт.

К нему подбежали секунданты и Дантес.

– Стойте… подождите, – крикнул раненый, приподнимаясь с трудом до половины, – у меня еще есть силы… Я могу стрелять… Дантес, на место!

Секундант Данзас подал пистолет.

Пушкин выстрелил, швырнул пистолет, упал лицом в снег, затрепетал в мучениях…

Алая, горячая кровь окрасила снежную тропинку…

Последнюю, короткую тропинку жизни поэта омыла кровь борьбы…

Кумачовым знаменем легла на снег свежая, чистая, светлая кровь…

Безвозвратно просочилась эта кровь до земли и в землю одиноко и тихо ушла…

А он, кто пришел на эту землю отдать свой лучезарный гений на вечное счастье живущим, мучительно бился в рыхлом снегу, скошенный выстрелом врага.

С острой, смертельной болью закрывались глаза, глаза, которые так ненасытно желали видеть мир свободным, прекрасным, а теперь увидели то, что было в действительности…

Тяжкая, глубокая рана зияла ответом…

Жизнь смеялась желтыми зубами торжествующих баронов-палачей.

И после, когда истекавшего кровью поэта привезли домой и положили на диван, среди полок и шкафов с книгами, когда впалые, мученические глаза медленно открылись и взглянули на вдруг осиротевший, одинокий, покинутый навсегда рабочий стол, когда сознание вернулось к ясности, поэт горестно увидел всю тщету и нелепость своей роковой ошибки…

Он понял, что иным, знакомым, прежним путем надо было идти в этой жизни, что он сбился с верной дороги и на гибель обрек себя.

А тот – иной – путь сиял солнечно-призывающей любовью к правде народной, к свободному человечеству, к совершенству бытия, к борьбе за счастье обездоленных, обиженных, подневольных, – и эту безмерную любовь гордо нес в себе мудрый поэт и всегда был таким…

Разве не таким провожали его из Москвы друзья-товарищи, когда он со своей юной женой уезжал к берегам новой жизни, обещая остаться неизменным?..