Неуловимые мстители - [2]

— Дима Ушаков. Девять. Девять лет, — сказал он, глядя куда-то между главной камерой и девушкой с голубым лицом за стеклом аппаратной. Микрофон подполз к его голове еще ближе. — «Марш деревянных солдатиков», — сказал он погромче. Анна Глебовна на заднем плане кивала как сумасшедшая.

Он сел, и его тут же ослепила вереница осветительных ламп. Второй микрофон змеей пробрался прямо роялю в живот. Столько суеты вокруг такой крошечной пьески! Он посмотрел на клавиши: белая, черная, белая, черная, белая, белая, черная, белая. Как могильные плиты. Стоп, подумал он, нельзя сейчас думать про змей и могильные плиты. И про пауков тоже.

Он глубоко вдохнул, потом со страхом вспомнил на середине выдоха, что им запретили издавать лишние звуки, даже тихие. Круглые часы на стене лезли в глаза, как полная луна. 12:04. Не смотри, велел себе Дима и стиснул рукой бедро. Вчера он наврал своему лучшему другу Генке, что ему надо к зубному, чтобы поставить сразу двадцать пломб, поэтому в школу он завтра не пойдет. Сказал, что весь день пролежит без сознания под наркозом. Генка развесил уши: ему что ни наплети, всему верит. Может, Генка и вправду не годится в главари их новой шайки. «Неуловимые мстители» — ого! Стоило Диме об этом вспомнить, как его кожа покрылась мурашками. Только не сейчас, не в эту минуту! Потом. Надо потерпеть до первой сходки на заброшенной стройплощадке, их тайном месте встреч. Генка сказал, для начала надо придумать секретные знаки, чтобы по ним узнавать друг дружку.

Все еще 12:04. Над циферблатом торчал вихром кусок черного провода. Голова, сердце, руки, уши — как всегда перед игрой, Дима пробежался по контрольному списку и положил руки на колени, чтобы кисти приняли нужную форму. Он вообразил себе бескрайнее зеленое поле, по которому будут маршировать его солдатики. Солнце, как огромный золотой шар, мечет жаркие лучи ему в грудь, разогревая нутро — не мышцу и не орган, хотя иногда оно действует как то и другое сразу. А иногда — как то или другое отдельно. Фаина Григорьевна советовала представлять его в виде маленькой глиняной печки, подвешенной между сердцем и желудком. Именно там истории и идеи, лежащие в основе каждой музыкальной пьесы, превращаются в крылатое чувство, в шипучее топливо, благодаря которому оживают черные точечки на нотной бумаге. Стоило Диме ощутить, что его руки начинают уставать, как Фаина Григорьевна мигом это замечала. Она поднималась со своего стула в глубине комнаты, где обычно подравнивала себе ногти, и тыкала его в спину пилочкой для ногтей. Это всегда пробуждало его сонное, а порой и замерзшее нутро. С рук точно спадала тяжесть, и ноты снова нанизывались одна за другой. Иногда она хлопала в ладоши у него над макушкой или бабахала по клавишам в верхнем или нижнем регистре прямо во время его игры. А однажды так внезапно захлопнула крышку клавиатуры, что Дима еле успел отдернуть руки. Да уж, она знала, как привести его в чувство!

У непианистов тоже есть нутро, говорила Фаина Григорьевна, только у них оно недоразвитое и проку от него мало. Именно так, очевидно, обстояло дело со всей Детской музыкальной школой № 1. Интересно, подумал Дима, пригодится ли ему нутро и в этой затее с Мстителями — не поможет ли оно ему стать еще более ловким и беспощадным? Генка, наверно, высмеял бы его. У него-то небось нутро — как сушеная прошлогодняя слива.

Дима занес руки над клавишами. Уши, голова, и так далее — все системы работают нормально. Три, два, один…

Плям. Первый аккорд он взял правильно.

— Та, та, ти-та-ри-та, та, та, ти-та-ри-та…

Солдатики маршируют по широкому зеленому полю. Фаина Григорьевна велела ему представлять поле, хотя у настоящих солдат наверняка есть дела поважнее, чем топать по полям. К примеру, маршировать по городской площади, где можно и за непокорными горожанами присмотреть, и покрасоваться при всем параде. Генка хотел смастерить какие-нибудь значки и прикалывать к школьной форме, чтобы их не путали с обычным хулиганьем и шизиками, которые на переменах носятся по коридорам. А потом что? У солдат есть война, а Мстителям не за что мстить. Пока…

Дима забыл, как надо исполнять барабанную дробь из шестнадцатых — одним пальцем левой руки или разными. Но его пальцы продолжали играть сами по себе. — Та, та, та, та, ти-та-ри-та-та, тататата…

Едва он заиграл дробь одним пальцем — неуклюжим вторым, — как понял, что это ошибка. Надо было первым, четвертым, третьим, вторым, а потом снова первым!

Его запястья зажались, и весь знакомый рельеф марша рассыпался. Он остановился.

— Стоп! — завопил режиссер и сорвал с себя наушники. — Анна Глебовна!

Анна Глебовна соскользнула со стула и вперевалку побежала к Диме.

— Ушаков! — строго сказала она. На носу у нее была родинка с пучком тоненьких желтых волосиков.

Халтурщица.

Теперь Дима вспомнил слова Фаины Григорьевны о том, что свои пальцы надо уважать и давать каждому немного заслуженного отдыха. Не зря же, в конце концов, у нас их не два, а целых десять! Лунные часы показывали пять минут первого.

— Ушаков! — повторила Анна Глебовна. — Ушаков!

По комнате поползли шепотки. Зрители заерзали, заболтали ногами.