Неугасимые зарницы - [32]

Приходя в сознание, спрашивала: «Гриця все еще нет?» — и горестно смотрела на дверь.

Гриць где-то задерживался, Ганна нервничала: вон за Сулой второй уже день слышны выстрелы, а по селу то и дело снуют мотоциклы с немецкими автоматчиками, черными тенями носятся вооруженные полицаи на лошадях. Долго ли до беды.

Недавно из глиняных карьеров сбежало несколько пленных красноармейцев. Где они теперь? Ушли в партизаны, как те трое, которые позапрошлой ночью встретились у реки с Грицьком?..

Он не ввел их в хату, не сказал о них ни больной матери, ни ей, жене. Молча собрал кое-какие харчи и вышел. Ганна тихо пошла следом за ним. Когда спустилась к реке, увидела отплывающую от берега лодку и четыре фигуры в ней.

Ганна привыкла к ночным отлучкам Грицька. Догадывалась, что он связан с партизанами, но не заводила с ним разговора об этом. Раз муж сам ничего не говорит, значит, нечего ей приставать к нему с расспросами...

Мать так и не дождалась сына — умерла.

Тускло светила красноватым пламенем плошка. Испуганно дрожали на стенах черные тени. Печально серели занавешенные ряднинами окна.

Кто-то осторожно постучал в окно. Ганна кинулась в сени, открыла дверь — Гриць! Припала к нему, мокрому, холодному, пропахшему осенними плавнями.

Сняв кепку, он долго стоял с опущенной головой около мертвой матери, затем повернулся к Ганне и дрогнувшим голосом сказал:

— Схожу к Федору... Да и соседям надо показаться...

Да, без Федора Негоды им не обойтись: кроме него, некому в селе сделать гроб. И к соседям нужно заглянуть — пусть видят, что он дома...

На следующий день, после обеда, похоронная процессия вышла на улицу.

За гробом рядом с родственниками покойной шел и Федор Негода. Он тоже был далеким родственником, к тому же с детства дружил с Грицьком. Между ними никогда не было ни ссор, ни тайн. Вот разве что теперь Грицько почему-то скрывает от него свои ночные походы в плавни и в засульские леса...

На околице села, под глинистой кручей, неподалеку от кладбища, похоронную процессию догнали фашистские мотоциклисты в черных мундирах и конные полицаи. Приказали остановиться. Кто-то из сельчан вынес из хаты два табурета, на них поставили гроб.

Фельдфебель дулом автомата приподнял неприбитую крышку. Убедившись, что в гробу действительно лежит покойница, он скривился и приказал построиться отдельно женщинам и мужчинам.

Стал накрапывать дождь. Ежась от холода, фельдфебель и два полицая несколько раз прошли перед шеренгой мужчин. Искали «чужих» — беглецов из лагеря. Но все мужчины были «свои», сельчане. Тогда фельдфебель через переводчика угрожающе произнес: ему хорошо известно, что несколько лагерников нашли убежище в селе. Где они? Кто их приютил? Если через пять минут он не получит ответ, будут расстреляны десять человек.

Он посмотрел на часы, достал из кармана пачку сигарет, закурил.

Прошло пять минут. Пять долгих, мучительных минут. Никто не проронил ни слова. Фельдфебель и два полицая снова пошли вдоль шеренги мужчин.

— Ты!.. Ты!... — указывал гитлеровец пальцем на тех, кто помоложе и покрепче.

Их выхватывали из строя и отводили под глинистую кручу. Среди десятерых обреченных оказался и Грицько.

— Остальные могут идти дальше! — махнул рукой фельдфебель.

Но никто не трогался с места.

— Что случилось?! — закричал фашист. — Почему стоите?! Прочь!

Вдруг из толпы вышел Федор Негода.

— Отпустите этого человека, — кивнул он на Грицька. — Это же его мать хоронят. Понимаете, мать...

Фельдфебель, прищурившись, долго смотрел на Негоду, затем ухмыльнулся:

— Хорошо... Сына умершей я отпущу. Только мне нужно десять. Кто хочет заменить его?..

Мужчины опустили головы, молчали. И тогда Федор Негода, не сказав больше ни слова, шагнул к столпившимся односельчанам, обреченным на смерть. Грицько замахал руками: «Нет! Нет!..» Но двое гитлеровцев схватили его за плечи, вытолкнули из-под кручи на дорогу.

— Прочь! Прочь! Шне-е-ель! — закричал фельдфебель.

Когда похоронная процессия подошла к кладбищу, позади затрещали автоматные очереди...

Бабка Ганна умолкла. Вытерла передником слезы.

— Так что за деда Федора, детка, тебе не надо стыдиться, — вздохнула она. — Не его вина, что не в бою, как моему Грицьку, пришлось полечь. Не опозорил себя Федор Негода ни отступничеством, ни трусостью. Принять на себя чужую смерть не каждый отважится. Это, если хочешь знать, тоже геройство.

Солнце уже зашло, но его неугасимые лучи еще освещали небо. Они вспыхивали зарницами под облаками, золотили клубящийся след от реактивного самолета.

Петрик засмотрелся на этот сказочный поднебесный мост. Представил себя на нем. Вот он бежит все выше и выше. Горизонт ширится, расступается, и он видит далеко-далеко, видит папу, маму. Его тоже видят и папа, и мама, и Лиля Ниловна, и друзья-одноклассники. Они удивляются его смелости, переживают за него. А ему совсем не страшно...

Отзвук в горах

Сергей Шепиль остановился посреди крутой извилистой дороги, оглянулся на готические башни санатория. Стройные конические шпили, будто горные ели, хорошо вписывались в лесной ландшафт, прибавляли ему красоты. За придорожными кустами еле слышно лепетал ручеек, по стволу старого расколотого молниями бука прыгала непоседливая белка.