Неугасимые зарницы - [12]

— Кто же она? Как ее зовут? — выдохнула Клавдия Павловна.

— Варвара... Кто такая Варвара? Обыкновенная женщина. Хорошая умная женщина. Учится в аспирантуре. Тоже химик. Кстати, вы сейчас услышите ее голос.

Леонид усилил звук.

«Не жалеешь, что я привела тебя сюда?»

«Нет, не жалею».

Клавдии Павловне голос Варвары понравился. Спокойный, приятный. А вот имя насторожило: какое-то оно суровое, суховатое. Да еще стало неприятно оттого, что сын назвал свою избранницу «женщиной». «Обыкновенная женщина. Хорошая, умная женщина...»

— Она старее тебя?

— Нет, мама, Варвара не старее. Она лишь старше на четыре года. Всегда и во всем кто-то старше, а кто-то младше...

— В каждой нормальной семье жена должна быть моложе мужа, — вздохнула Клавдия Павловна.

— Оставьте, — махнул рукой Николай Александрович. — Давайте дослушаем концерт. А об этом... потом.

Когда потом? Этого «потом» не будет. Сын завтра уедет, и все будет решать сам, или за него будет решать та «хорошая, умная женщина». Клавдию Павловну злит и удивляет спокойствие мужа. Она знает, если бы сейчас он увидел над трубами своего завода рыжий дым, все бросил бы и помчался к телефонной будке выяснять причину, давать советы. Не откладывал бы на потом.

— Может, лучше концерт потом? — не выдержала Клавдия Павловна.

— Я не сторонник поспешных разговоров, — нахмурился Николай Александрович. — Когда мало времени, никогда не нужно спешить.

Он понимал тревогу жены и сам был неспокоен, но...

— Где же «Запорожский марш»? — повернул он голову к сыну.

— Сейчас будет.

И раздался победный клич казацких горнов. Зазвучали бандуры, кобзы, скрипки...

Есть марши походные, бодрящие, которые снимают усталость; есть такие, которые будоражат кровь, есть огненные и жалобные. «Запорожский марш», словно радуга, лучился всеми красками, кроме черной...

«Когда я слышу эту целебную музыку, мне кажется, что и я, и ты, и все мы вечны...» — послышался голос Варвары.

Леонид ничего ей не ответил. Он молчал. И там, на ленте, и сейчас. Выключил магнитофон, сунул его в портфель, и они пошли домой.

О Варваре не говорили. Ни дорогой, ни дома. Однако она, далекая, неведомая родителям, незримо шла рядом с сыном. Клавдия Павловна чувствовала ее присутствие. «Хорошая, умная женщина». Может, и в самом деле умная. Может, и хорошая. И может быть, доброжелательная к Лене: ухаживает за ним. Вот приехал во всем чистом, как из дому, в новом джемпере, даже цветы, это она, наверное, надоумила купить... И все же тяжело было примириться, что сын уже принадлежит не только ей, матери, а и еще кому-то постороннему, чужому — навсегда...

Леонид принимал ванну. Клавдия Павловна накрывала на стол. Николай Александрович курил на балконе. Вдали над заводскими трубами струился белесый дым. Значит, там все в порядке. Да и дома тоже все в порядке: все в сборе, все здоровы...

Николай Александрович не услышал, когда к нему подошла жена. В глазах у нее светилась грусть.

— Ну что же ты, Клава?.. Все так, как и должно быть в жизни.

— Ты неисправимый оптимист. И все же поговори с Леней. Я прошу тебя. Завтра будет поздно...

— Хорошо, попробую.

Но разговора, какого хотела Клавдия Павловна, не получилось.

— Не надо об этом, — улыбнулся Леонид, беря у отца папиросу. — Ты хорошо сказал: когда мало времени, никогда не нужно спешить. Положись на меня...

Он стоял чистый, свежий после ванны. Мокрые волосы поблескивали на солнце. И верилось, что ничто грязное, нехорошее не коснется его. Николай Александрович обнял сына за плечи:

— Давай еще послушаем «Запорожский марш».

И снова зазвучал победный клич казацких горнов... А потом тихий голос Варвары:

«Когда я слышу эту целебную музыку, мне кажется, что и я, и ты, и все мы вечны...»

Отец и сын стояли на балконе и молча курили...

Обретенные крылья

Солнце только что скрылось за горизонтом, и вокруг было еще светло. Но все же чувствовалось, что это последнее усилие дня, что через какой-нибудь час лохматые сумерки поползут по земле.

С полевой дороги начали выкатываться на асфальт подводы. Одна, вторая, третья... Некованые лошади быстро побежали по гладкому, как лед, асфальту, задребезжали ржавые ведра, привязанные к задкам подвод.

Рядом с лошадьми сбоку бежали утомленные псы, безразличные ко всему и привыкшие ко всему. Они не нюхали дорогу, не искали следов, будто знали, что хозяева никогда не оставляют их.

На передней подводе, опершись спиной о брезентовую будку, стоял старый цыган и неуверенно оглядывался вокруг — видно, не узнавал местность.

Но вот он что-то громко крикнул, хлестнул кнутом лошадь. Она побежала веселее, псы подняли головы, на задних подводах раздались возбужденные голоса. Вожак табора наконец-то нашел место для ночлега. Передняя подвода круто повернула вправо, колеса снова бесшумно покатились по проселочной дороге. Следом за ней повернули и остальные подводы.

Целую неделю цыганский табор, этот неизвестно как уцелевший рудимент разгульной вольницы, не имел продолжительной остановки. Каждый день в дороге. Все — и люди, и лошади, и псы — были утомлены до предела. И вот наконец-то отдых.

Едва миновали пшеничное поле, с последней подводы кто-то спрыгнул.