Неугасимые зарницы - [10]

Но вот он выскочил на пригорок — и по чистым окнам хлестнули слепящие лучи солнца.

Богдан Яковлевич с Петром сидели с левой стороны, и им не видно было карьера, раскинувшегося справа.

— Папа, давайте пересядем, — сказал Петр.

Они пересели на правую сторону.

Богдан Яковлевич посмотрел в окно — и не поверил своим глазам. Внизу был огромный уступчатый котлован. На уступах, будто спаренные струны, блестели железнодорожные колеи, по ним двигались словно игрушечные электропоезда с открытыми вагонами. Длиннострелые экскаваторы, вибрируя туго натянутыми тросами, заглядывали еще не погашенными прожекторами в сумерки глубоких траншей, вгрызались зубастыми ковшами в красноватую землю. Над вагонами электропоездов и над кузовами самосвалов, когда в них, грохоча, ссыпалась из ковшей экскаваторов руда, поднимались клубами бурые дымки: казалось, то тут, то там рвались снаряды. Весь гигантский котлован был похож на панораму какого-то фантастического сражения, в котором участвовали одни лишь машины.

Извечному хлеборобу Шкрамаде, привыкшему видеть землю в зеленом убранстве, было нестерпимо больно смотреть на эту огромную мертвую воронку.

Два противоречивых чувства столкнулись в душе Богдана Яковлевича: чувство восхищения человеческой силой, ее безграничной возможностью и чувство боли за землю.

— Как же вы с ней не по-человечески... Как не по-хозяйски... — покачал он горестно головой.

Петр начал оправдываться: стал пояснять преимущество карьерного способа добычи руды над шахтным, но Богдан Яковлевич не прислушивался к его словам. Он видел сейчас только безжизненную воронку, и все в нем протестовало против этого.

— Вы у нас, папа, такой, что всегда найдете к чему придраться! — сказал вдруг Петр.

Богдан Яковлевич вздохнул.

Да, верно, он придирчивый, невыносимый упрямец. Но ведь ему самой жизнью завещано быть в ответе за землю. Он обязан беречь ее, лелеять. И он всегда будет придирчив к расточителям земли. Иначе не может и не желает…

Запорожский марш

Наступал последний апрельский вечер.

Завтра — Первое мая!

В этот год весна выдалась ранняя. Цвела уже сирень, черемуха, праздничными фонариками светились каштаны, а город пламенел полотнищами первомайских флагов.

Солнце садилось между далеких терриконов. На их вершинах тоже маячили флаги.

Николай Александрович Барвенюк стоял на балконе и с радостью смотрел на праздничный город, на каскад озер, на парк, на трубы химического завода, где работал. Трубы — это его сигнальщики. По ним он безошибочно угадывал, все ли в порядке в цехах. Сегодня дым был белесый, без примеси желтизны — значит, можно не тревожиться.

Из комнаты доносится музыка. Это по телевизору передают концерт артистов оперетты. Николай Александрович недолюбливает оперетту. Его раздражают бравурные песенки и фривольные движения танцовщиц. Николай Александрович не был святошей: любил веселые компании, ценил остроумное слово, сам умел пошутить и, хотя имел седую голову, никогда не бурчал на молодых ни за мини-платья, ни за макси-мысли. А вот оперетта раздражала его. Перестал он ее любить еще в годы войны, в тот день, когда к ним, в лагерь военнопленных, в сопровождении овчарок и гестаповцев пришли предатели-вербовщики. На лагерном помосте-эшафоте плясали искусительницы. Смотрите, дескать: кроме смердящих бараков, колючей проволоки, плетей в жизни есть и что-то другое. И все это достижимо, только надо отречься от Родины и перейти на службу к гитлеровцам. Пленных по одному заводили в «дежурку», в которой тихо звучала опереточная мелодия, пахло дорогим табаком, овчарками и смертью. Ни один из них не перешел на сторону врага.

С тех пор Барвенюк невзлюбил оперетту. Она всегда рождает в его сердце щемящую настороженность, и трудно сказать, избавится ли он когда-либо от этого.

Темнело. Николай Александрович закурил новую папиросу.

— Ты много куришь, — донесся из комнаты голос жены.

Да, он действительно много курит. Особенно в последние дни. И жена знает причину. Вот уже месяц, как от сына нет вестей. Такого никогда еще не случалось. Ясное дело, сейчас у студентов горячая пора — зачеты, подготовка к Первомайским праздникам... Но выкроить время и позвонить домой все-таки можно.

«Неужели что-то случилось?» — тревожится Барвенюк.

Веселая музыка, льющаяся из телевизора, еще больше раздражает его.

А вот Клавдию Павловну оперетта убаюкивает. Она отдыхает, слушая праздничный концерт. Безмятежные опереточные напевы напоминают ей, пожилой женщине, далекое детство, то время, когда все казалось красочным, ярким, как переводные картинки. Тогда Клава жила с родителями в Лубнах. Каждый день бегала с подругами за город, в поле, собирала васильки, слушала небесного свирельщика-жаворонка, с кручи любовалась извилистыми разливами Сулы. А по вечерам родители водили ее в театр на концерты местных артистов или на спектакли приезжих опереточных гастролеров. Набегавшись днем, Клава сразу же засыпала у матери на коленях и не видела, как отец, ссылаясь на обязанности директора театра, оставлял их и не возвращался из-за кулис до конца спектакля, а мать тихонько плакала. Клава ничего этого не знала, убаюканная оркестровой музыкой. И когда отец оставил их навсегда, она все равно с теплой грустью вспоминала те спектакли...