Неспящий Мадрид - [35]

— Конечно, раз такси ехало за мной.

— Так вот, сегодня вам лучше не возвращаться домой.

— Но ведь я ничего не сделала!

Летисия чувствует, что у нее дрожит голос.

— Да, но осторожность не повредит. Только на один вечер. Не беспокойтесь. У вас наверняка найдется приятельница, которая вас приютит. Но не лучшая подруга. Чтобы они не вычислили, к кому вы пойдете.

Летисия пытается справиться со слезами.

— Не беспокойтесь. Целая команда моих коллег занимается этим сегодня ночью. Завтра дело будет закрыто. Мы всегда действуем в последний момент. После происшествия на Бильбао последний момент настал.

— А если не получится?

— Все получится. Говорю вам, это серьезно, да, но дело-то плевое. Это же все мелочь, мы таких берем по десятку в год, всегда без сучка без задоринки. И вы же видите, мы достаточно о них знаем. Завтра парни окажутся за решеткой, все кончено, вам нечего больше бояться, а послезавтра купите газету и прочтете историю, как ее изложит пресса, подружкам расскажете, что были в самой гуще событий, и это уже будет древняя история. Не унывайте. Только один вечер, осторожности ради, пока мы будем действовать. Если хотите знать, скорее всего, уже сейчас половина группировки под контролем. Для нас это дело привычное. Так что не переживайте. Не нервничайте. Сейчас страшновато, это правда, я вас понимаю. Но скажите себе, что завтра вечером это уже будет восприниматься как анекдот.

На пласа Санта Ана поздняя толпа выплескивается из театра, зрители обмениваются впечатлениями, слышатся высокие голоса тех, кто, потеряв друг друга в сутолоке, хотят встретиться, чтобы где-нибудь выпить. Столиков на улице в этот сезон уже нет, и народ держится оживленных краев площади, предоставляя ее центр тревожным силуэтам в черных куртках, безмолвным одиночкам центра города, кто знает, зачем они здесь, эти бездельники?

Летисия останавливается, Бедельман тоже. Она приводит в порядок волосы, озирается, отыскивая скамейку, чтобы присесть, но ничего не видит. Голова ее пуста и полна одновременно, она растерянна, и Бедельман сам себе удивляется, испытывая к ней такую жалость, словно чувствует ее страх. Для него-то это дело обычное, работа, приказ начальства, но меланхолия ночи, видно поймав момент усталости, накопившейся в нем, Боже мой, за годы и годы, охватывает его без спроса, и он вдруг ощущает непривычное желание или даже потребность, чтобы все на этом не кончилось, чтобы она не кинулась сразу звонить подруге, чтобы не ушла сейчас, ничего не сказав, ему хочется поговорить, хочется чего-то, чего не было с ним так давно, разговора по душам, откровенности, как будто настало время облегчить душу, излиться, проветрить немного этот внутренний чердак, полный раздрызганных чувств, неусвоенных ощущений, нерассортированных воспоминаний, одиноких мыслей, резонов, тысячу раз повторенных про себя и ни разу не сформулированных, весь этот вал, который тяготит, хочет оформиться, выйти, высказаться, вылететь во фразе на свободу. Он устал от своего монолога.

Бедельман делает шаг к Летисии, которая опустила голову.

— Это надо пережить, верно? — говорит он. — Могу я предложить вам выпить? Скажу вам одну вещь: у меня есть привычка, которая, может быть, покажется вам странной, но, когда все плохо и мне хочется, чтобы стало лучше, я делаю вид, будто мне есть что отпраздновать, и иду куда-нибудь выпить бокал шампанского. Вообще-то обычно я делаю это один. А сегодня приглашаю вас.

Летисия вскидывает голову, смотрит прямо перед собой, поверх гладкого черепа Бедельмана, по-прежнему блестящего всевозможными отсветами, и выдыхает «да». Да, да, это прекрасная мысль. Она откидывает голову назад, открыв длинную тонкую шею и часть скулы. Белокурая шевелюра свисает сзади. Она смотрит в черное небо, на созвездия, упорно мерцающие в пику слепящему свету города.

— И потом, забудьте, что я полицейский. Я Хосуа, и все.

— Мне это, знаете, все равно.

Бедельман засовывает руки в карманы плаща и тоже, запрокинув голову, смотрит на звезды. После недолгой паузы Летисия, по-прежнему глядя в небо, говорит Бедельману:

— Любопытно, правда, некоторых звезд не видно, когда на них смотришь, а стоит отвести глаза, они появляются.

— Да, самые дальние. Это оптический феномен.

— Я знаю.

Прохожие поднимают глаза к небу, думая, будто мужчина в плаще и высокая блондинка увидели что-то интересное, потом идут дальше своей дорогой.

— Вы умеете распознавать созвездия, Хосуа?

— Как все.

— А я неплохо умею, представьте себе.

— А вон там, смотрите, тоже интересно, правда, эта звезда как будто движется?

— Где?

— Да вон там, видите, рядом с… что же это, Кассиопея, да? Рядом с Кассиопеей, белая точка движется.

— Да, вижу, ну это просто, это спутник. Может быть, даже космическая станция, говорят, их видно.

А спутник, за пределами земной тени, озаряемый солнцем в скорости и невесомости своего бесцельного пути, как раз проходит по точной, прямой траектории между светом Сириуса и телескопом Хенаро Коуто, внезапной вспышкой, мимолетной, но сильной, жестко ослепляющей в линзе его вытаращенный глаз. Выругавшись, Хенаро отрывается от телескопа, делает шаг в сторону по черному шуршащему гравию террасы, жмурится, трет глаз пальцами левой руки большой заклеен коричневым пластырем, уже запачканным по краям, который ему пришлось наложить сегодня на глубокий порез, а виной тому был гриб, коварно выскользнувший из рук, покатившийся по кухонному полу и наконец яростно выброшенный в мусорный бачок с педалью, что стоит у холодильника. Такой чудесный вечер, в самый раз наблюдать Сириус и Большого Пса в бескрайнем небе, темном и благодатно чистом, куда смотрит и Эмилио Алонсо, безразличный к названиям и свойствам небесных тел, сидя на холодной скамейке на Авенида дель Бразиль, печальный, униженный, пристыженный, недовольный, злой, он уже опаздывает больше чем на час, курит и выдыхает к звездам дым, который заслоняет их, окрашивается их белым прозрачным цветом и тает, провожаемый его взглядом. Под небом высятся дома, вот фасад, на него смотрит теперь Эмилио, нервно отбрасывая щелчком докуренную сигарету, которая, ударившись об асфальт, на миг взрывается облачком оранжевых искр. В другой руке Эмилио комкает лотерейный билет. Дом, фасад и на четвертом этаже освещенное окно, где мелькает силуэт и парикмахерская завивка его матери.