Неспящий Мадрид - [33]

— Это унизительно, знаешь ли.

— Это часть стратегии. Перед тобой закрывают все двери, тебе достаются все плюхи, но тот, кто, несмотря ни на что, сумеет все преодолеть, — тот крутой, тот молодец. Это что-то вроде естественного отбора.

— Это отбор для тряпок, для размазней, для тех, которые готовы на любые унижения, которые себя не ценят, им плюют в глаза, а они утираются да еще благодарят.

— Ну да, есть такие, а есть крутые, настоящие, которые все вынесут и не сломаются. Мы-то с тобой из таких.

— Тебе видней.

— Да, мне видней, я тебе это говорю и повторяю! Мужайся, моя Селина, мужайся! Надень доспехи, спрячь под них чувство собственного достоинства и держись. Играй в их игру! Когда нас напечатают, мы не будем ни от кого зависеть, но пока — надо биться.

— Ладно, знаю.

— Не переживай, я уверен, что она не повела бы тебя с собой в ресторан, если б ты ее не заинтересовала, если б она что-то не имела в виду. Ей проще всего было бы сделать тебе ручкой, она ведь выполнила то, что обещала твоей тете, верно? Принять тебя, прочесть текст. Ей достаточно было высказать свое мнение, охаять или подбодрить — и до свидания. Она была бы в своем праве, слово-то сдержала. А она пока ничего не сказала. По-моему, это что-то значит. Это отлично, моя Селина, это попадание в десятку, вот увидишь. Будь естественной, будь собой, ты молода, красива, ты — новое лицо, они непременно тобой заинтересуются, хотя бы ради того, чтобы закадрить. Там нет старого развратника в компании?

— Красива? Скажешь тоже! Меня чудовищно постригли, и я купила шляпку от Версаче, чтобы спрятать этот кошмар. Она мне стоила бешеных денег, и я чувствую себя смешной.

— Хватит, Селина, иди, а то они все съедят без тебя. А насчет шляпки, постарайся ввернуть, что ты из Парижа, и они сочтут это последним писком моды. Вот увидишь.

— Знаешь, Париж таких людей не проймет.

— Да нет же! Париж всех проймет, особенно таких людей. Только не говори, что ты живешь в Сен-Дени[51], вот и все. Давай, моя красавица, вперед и с песней! Я сегодня снял деньги. Проведем ночь с шампанским, как бы дело ни обернулось.

— Ладно, я пошла.

— Целую тебя.

— Пока.

— И держи меня в курсе! Я тут места себе не нахожу.

Селина убирает телефон в свою плоскую сумочку и поправляет тюрбан. На пласа де Орьенте темно, круглые фонари висят в воздухе островками белого света. Зато освещенный фасад «Энтеро» чуть подальше пламенеет, как жерло ада. А Опера, уже затихшая и опустевшая, кажется, тихонько гаснет. Пробегает собака, идут женщины в мехах и мужчины в кашемире. Понемногу выходят музыканты из последней открытой двери, вертушка которой то приходит в движение, то замирает. Они идут, кто один, кто по двое, неся в руках всевозможные черные футляры с инструментами. Прямоугольные со скрипками, женщины несут их на ремнях на спине, а мужчины за ручку. Огромный ящик с контрабасом, блестящий, как гроб, катится на колесиках. А рожок в занятном футляре, повторяющем его форму, кажется, ничего не весит в сильной руке Яапа ван Лира, который, болтая и смеясь, рассеянно толкает человека в бежевом плаще с поднятым по-детективному воротником, застывшего у двери, Яап извиняется по-английски и продолжает со своим коллегой явно приятный разговор на языке, который Селина слышит, не понимая и не узнавая. Селине холодно, ноги у нее окоченели. Что-то падает ей на голову, прямо на тюрбан. Большая капля? Дождь? Неужели дождь пошел? Но нет, ничего, в светящемся ореоле фонарей, где дождь был бы хорошо виден, все пусто, совершенно пусто.

— Это голубь, я уверена. Даже голуби гадят мне на голову.

VI

Селина возвращается в «Энтеро». Карст выходит из Оперы. В широком синем пальто. Он один, усталый, злой. Промокшая от пота рубашка липнет при каждом движении и холодит спину. Он застывает ненадолго в нескольких метрах от блестящего лысиной мужчины в бежевом плаще с поднятым воротником. Карст делает несколько шагов в направлении «Энтеро». Сцепив за спиной руки, наклоняется, чтобы прочесть меню. Смотрит на часы. Удаляется к пласа Исабель II, садится в такси.

— В отель «Сенатор», пожалуйста, на пересечении Гран Виа и Монтеры.

— О'кей, о'кей.

Дверь-вертушка замерла, и гудение смолкло. Мужчина в плаще так и стоит столбом. Снова пробегает давешняя собака, размытый силуэт на черноте асфальта, голова пригнута, морда хитрая, хвост полумесяцем указывает в небо, бежит, молчит. Дверь снова крутится, и стекла отбрасывают отсветы на голый череп Хосуа Бедельмана Переса.

Из вертушки выходят Аурора, рыжая билетерша в пальто поверх форменного костюма, и высокая красавица Летисия Ромеро собственной персоной, с каменным лицом, осунувшаяся, сжимая ручки своей сумочки.

— Вот дама, которую вы спрашивали, сеньор.

— Благодарю вас, сеньорита.

Аурора уходит торопливым шагом к метро на пласа Исабель II, роясь на ходу в сумке и доставая разноцветный томик «Шести жен», открывает его и перечитывает дарственную надпись, спускаясь по ступенькам, а Летисия тем временем, без труда узнав неповторимый бильярдный шар лейтенанта Бедельмана, идет рядом с ним и слушает его объяснения.

— Прошу прощения, сеньорита. Меня прислал мой начальник, капитан Фидео, который допрашивал вас сегодня.