Лотерейные билеты продают в киосках ONCE[2], которые обычно бывают закрыты с 15 до 17 часов. Сейчас на Глорьета Бильбао 17.15, но ставни киоска, который видно из большого окна «Кафе Коммерсьяль», еще опущены. Ампаро Гарсия де Сола запаздывает. Она спешит по тротуару улицы Фуэнкарраль, ускоряет шаг, и частое постукиванье белой тросточки за ней не поспевает.
Рабочий компании «Телефоника» в желтом комбинезоне, стоя в канаве — голова как раз на уровне земли, — не сводит с нее глаз. Ампаро проходит мимо, торопится. Вот она уже у киоска.
Ампаро на ощупь находит замок, роняет тросточку, нервничает, суетится, наконец заходит внутрь.
Фернандо Берналь, сидя боком в углу диванчика, в тепле за витриной «Кафе Коммерсьяль», видит поднимающиеся ставни и лицо Ампаро с поджатыми губами. Суматошно, но весьма ловко она развешивает в маленькой витрине длинные гармошки лотерейных билетов на шнурочках. Хлопочет, откинув голову назад, ей ведь нет смысла наклоняться к тому, что делают ее руки. Губы Ампаро шевелятся, то ли она говорит, то ли поет, то ли просто нервничает. Скорее всего.
Внезапная боль в груди отвлекает его, и Фернандо Берналь, поставив стакан с пивом на столик, выпрямляется на диванчике, морщит лоб и гасит сигарету.
Улица полна народу. В кафе официанты снуют между столиками и колоннами. Берналь снова берет стакан, проводит им по лбу, по щекам, закрывает глаза, и холодные капли освежают его. Вздохнув, он открывает глаза. Только два столика не заняты.
Берналь видит на диванчике у противоположной стены, под зеркалами, в которых удваивается зал, знакомое лицо. Он встает, прихватив свой стакан и пальто, подходит к сидящему: «Сантьяго!» Сантьяго щурит глаза, морщится, как от солнца, и показывает рукой на стул: «Фернандо, вот радость-то!» Фернандо Берналь положил руки на спинку, точно на трибуну.
— Садись, Фернандо. Что новенького?
— Сердце.
Фернандо сел. Сантьяго закуривает «Дукадос».
— Сердечнику не предлагаю.
— Прочел твою последнюю книжку. Недурно.
— Спасибо. Мне пришлось ее купить.
— …
— В первый раз купил твою книгу в магазине.
— Фернандо, ты знаешь не хуже меня, какие издатели жмоты, я получил всего двадцать пять экземпляров.
— Я больше не вхожу в топ-лист-двадцать пять.
— Да, ты не входишь в топ-лист-двадцать пять. В него входят моя жена, мой сын, Эрнст Яхер и двадцать два идиота, которым я должен выказывать почтение. Отстань.
Фернандо Берналь неспешно улыбается. Его ладонь касается белого с галунами рукава официанта, нет, спасибо, ничего не надо.
— А твой сын? Как он поживает?
— Поживает.
— Женился?
— Пока никого не приглядел.
— Детки?
— Насколько я знаю, нет.
— А твоя жена?
— Хорошо, как всегда. Она в Риме, на чьей-то канонизации.
— По работе или просто так?
— Да и то и другое. Она заявила репортаж. Уже неделю она там, вот-вот должна вернуться, сейчас как раз, наверно, приземляется в Барахасе[3].
— Не скучает твоя жена.
— Что ты опять несешь?
— Говорю, она не скучает. Ей хорошо платят за то, чем она занимается?
— Чем она занимается?
— Журналистикой. Журналистам хорошо платят?
— Фернандо — отвали! Мы с тобой черт-те сколько не виделись, и за две минуты ты меня уже достал что с тобой?
— У меня сердце.
— Если все старые пердуны сердечники, то я тебе верю — ты сердечник.
— Ты прав, Санти. Я сердечник.
Облокотившись на соседний столик, вяло склонясь над журналом, щуря глаза от солнечного луча, который, преломляясь в стекле, падает прямо на него, Филипп Куврер узнает обоих собеседников. Это Сантьяго Кариньена и Фернандо Берналь. Мимо столика проходит, насвистывая, официант, фаянсовая посуда позвякивает на подносе. Официант останавливается у другого столика, две пожилые дамы убирают руки и смотрят, как перекочевывают с подноса на столешницу чашки с шоколадом и блюдца с пирожками.
Филипп Куврер незаметно прислушивается к разговору двух своих соседей.
— Ладно, пока ты не ушел, расскажи, как работа? Ты пишешь роман?
— Нет.
— Ты вообще больше не пишешь? Уже пять лет ничего не печатал.
— Статьи все-таки выходили.
— Из стола, не смеши меня.
— Ты их читал?
— Разумеется.
— Санти, ты льешь мне бальзам на душу. Нет, я написал эссе.
— Что-нибудь новенькое или старье перетряхиваешь?
— Новое.
— О чем? Название уже есть?
— Органическое.
— Какое название?
— Органическое.
— Это название?
— Да.
— А кто тебя издаст?
— Еще не знаю.
— Только не говори мне, что Миранда тебя кинул и ты просишь меня замолвить за тебя словечко!
— Я зашел сюда случайно, я тебя не искал. Но действительно, коль скоро ты под рукой…
— Ты меня и вправду достал, Фернандо.
— Я тебя ни о чем не прошу, Санти. Сам предложил.
Филипп Куврер, порой с трудом понимая беглый и пересыпанный жаргоном испанский двух собеседников, делает вид, будто смотрит в широкие витрины, а сам сосредоточился на разговоре. Но сейчас оба молчат. Эта пауза его немного удивляет. Ему хочется обернуться, посмотреть, что происходит, почему они замолчали, что выражают их лица. Сквозь витрину он смотрит рассеянным взглядом на желтый комбинезон «Телефоника», склонившийся к окошку киоска. Вдруг вновь звучит голос Сантьяго:
— Хавьер? Это Санти… Хорошо, спасибо… Слушай, у меня мало времени. Тут передо мной сидит мой старый друг и мэтр Фернандо Берналь. У меня его рукопись, которую он вроде бы не желает публиковать. Он теперь сердечник, мизантроп, зануда, хочет жить затворником и писать в стол. Это лучшее эссе, написанное в Испании после «Недель в саду». Я подумал о тебе. Он упирается, но я берусь его уговорить. Ты готов?
