Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [144]

Я полагаю, что в свете российской традиции спонтанной мемориализации перформативность и инструментальность следует рассматривать иначе – не как способ добиться изменений «прямо, без посредников», а в первую очередь как способ обозначить принадлежность скорбящего к идейно близкой ему группе единомышленников. Участники таких спонтанных коммемораций рассчитывают не столько достичь каких-то изменений посредством своих акций, сколько публично декларировать свою симпатию к определенным взглядам. В этом смысле участие в низовой мемориализации является также перформативным жестом, а мемориализация – инструментальным событием, поскольку используется как относительно безопасный способ демонстрации властям, оппонентам и потенциальным единомышленникам своей политической позиции. Доминирование политического перформативного измерения в таком типе мемориалов может трактоваться как перформативный сдвиг в понимании Алексея Юрчака, когда при «увеличении в этом дискурсе доли перформативной составляющей его констатирующая (в нашем случае – собственно мемориальная. – А. С.) составляющая оказывается открыта для все новых непредсказуемых интерпретаций»[1184].

Как будет показано на конкретных примерах ниже, в ситуации недостатка механизмов политической репрезентации, сопровождаемой сильным контролем государства над публичной сферой, перформативная функция российских низовых мемориалов усиливается: спонтанные мемориалы становятся инструментом, который используют маргинальные политические сообщества для обозначения своего присутствия в публичной сфере и коммуникации с властью, оппонентами и потенциальными сторонниками. Учитывая это, представляется более плодотворным рассматривать российские практики мемориализации не как культурную реакцию на травму или работу коллективной памяти, а как политический акт в публичной сфере, близкий к движениям типа Occupy[1185]. В контексте такого анализа понятия публичной сферы и публичного пространства приобретают особое значение.

Помимо перформативной важны и другие социальные функции мемориалов. Так, исследуя конкретные случаи низовой мемориализации, Эрика Досс делает основной акцент на эмоциональной составляющей[1186], а Марита Стуркен рассматривает спонтанные мемориальные практики как часть современной культуры потребления[1187]. Согласно Аллену, Лаймер и Лоуэри, низовая мемориализация расширяет границы традиционных похоронных ритуалов и дает возможность скорбеть тем группам, которые традиционно не были включены в публичные коммеморативные практики[1188]. Все это так, но какие бы измерения ни содержали в себе спонтанные мемориалы, функциональность одних исчерпывается актами коммеморации, то есть коллективного поминовения, в других же скорбь играет роль «обертки» политического манифеста[1189].

Впрочем, говорить о более «коммеморативных» или более «манифестных» практиках спонтанной мемориализации не совсем корректно. Возникая как коллективная реакция на преждевременную трагическую смерть людей, мемориалы эволюционируют как комплексный феномен, аккумулируя много «сильных» и разновекторных смыслов, связанных с властью, смертью, теориями заговоров, социальными проблемами и коллективной травмой. Однако в каждом конкретном случае спонтанного коллективного поминовения доминирующим в конечном итоге оказывается лишь один или несколько из них. В статье я буду рассматривать мемориалы, в которых однозначно доминирующим оказывается не коммеморативное, а политическое измерение. То есть те мемориалы, где наиболее важными для участников коллективной мемориальной практики оказывается не траур, скорбь и горе, а политическое суждение, идея социальной справедливости и возможность репрезентировать через мемориал свою политическую позицию и групповую принадлежность. Те, где интимность скорби уступает место публичности протеста. Поэтому еще одним, помимо перформативности, ключевым понятием, от которого будет отталкиваться мой анализ, является концепт «скорби в знак протеста» Харриет Сени[1190].

ИСТОРИЧЕСКИЙ БЭКГРАУНД

Я предлагаю рассматривать широкое распространение практик низовой мемориализации в России за последние пятнадцать лет в контексте сложно структурированной повседневной коммуникации между маргинальными социальными и политическими сообществами (и обществом в целом) с одной стороны и властью, реализуемой в публичной сфере, с другой. У такого ракурса есть сильная ретроспективная составляющая. Поскольку в российском обществе вертикальный канал связи, идущий от власти к обществу, традиционно развит гораздо сильнее, чем обратный, направленный от общества к власти, российская история полна примеров всякого рода «обходных стратегий» коммуникации между ними. Подобные стратегии – сопротивления и одновременно коммуникации с властями – возникали, например, в 30‐е годы прошлого века. Так, участницы «бабьих бунтов» использовали социальные преимущества гендерных стереотипов для открытого выражения протеста против кампании по коллективизации крестьян[1191]. Другой, более традиционной коммуникативной практикой стали миллионы «писем во власть», которые писали «обычные люди» советским лидерам