Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [129]

. Это решение, а не только сама аппаратная победа одного из идеологов в борьбе за гегемонию быстро переключило коммуникации в новый режим публичности, который в течение двух лет привел к свободе слова в СССР.

Михаил Горбачев был уверен, что свободная дискуссия и выборы не приведут к потере лидерства, и мастерски лавировал, пытаясь сохранить контроль над дискуссиями в Политбюро и на пленумах, на XIX партконференции, а затем над решениями Съезда народных депутатов и Верховного Совета[1028]. Непредвиденные реформаторами последствия этой политики были более революционными, чем предвиденные – оказалось, что гласностью и выборами могут пользоваться не только реформаторы-центристы, но также консерваторы, националисты, популисты или более радикально настроенные реформаторы. Горбачев до 1991 года раздражался и разносил на заседаниях непокорных главных редакторов, но не увольнял и не наказывал за неповиновение. Горбачев считал, что сможет удержать лидерство, свободу слова и организационное единство. Источником этой удивительной и по сути утопической модели, по всей видимости, были представления, почерпнутые из чтения поздних работ Ленина. Впрочем, сходные убеждения разделял Лев Троцкий и многие репрессированные представители старой гвардии большевиков. Открытие того, что гласность не может обеспечивать политического единства, основанного на убеждениях, и ослабляет институты государственной власти, оказалось неожиданным и трудным для большой команды Горбачева. Анатолий Черняев, верный советник генсека, открывает в воспоминаниях главу о 1988 годе, так говоря о гласности: «…инструмент стал самостоятельной силой»[1029]. Яковлев писал, что во второй половине того года «перестройка приобрела автономность от ее инициаторов»[1030]. Главный инициатор перемен в многочисленных воспоминаниях и интервью не признал связь политики гласности и выборов со стремительным распадом СССР, считая причиной распада эгоизм республиканских лидеров. Александр Яковлев был единственным участником этой борьбы, кто понимал несовместимость полноценной гласности и однопартийности. Яковлев использовал советские конвенции и гласность для реализации своей утопии – построения устойчивой двухпартийной социал-демократической системы, с которой он лично познакомился во время работы в должности советского посла в Канаде.

Вопреки намерениям участников случай Нины Андреевой быстро привел к почти полной свободе слова в печати. Однако он показал, что высшее руководство СССР и лично Горбачев на деле не были готовы содержательно договариваться и обсуждать разногласия даже между ближайшими соратниками по самым важным для себя вопросам. Гласность, плюрализм и дискуссии казались им средством убеждения других в правоте собственной позиции.

Позднесоветские публичные сферы в культуре и искусстве СССР

Маргарита Павлова Публичная сфера в движении Клуб-81 и группа спасения памятников архитектуры как примеры гражданской самоорганизации в позднесоветском Ленинграде

Рецепция модели, предложенной Юргеном Хабермасом в книге «Структурное изменение публичной сферы», нашла отражение в историографии, посвященной обществам советского типа. Вопрос существования публичной сферы в Советском Союзе и странах Варшавского договора рассматривался историками в контексте различных сфер жизни советского общества[1031], получив не менее глубокое освещение в теоретических исследованиях[1032]. В то же время Алексей Юрчак критикует применение теории Хабермаса к советскому контексту. Так, следуя хабермасовской концепции, согласно которой зарождение публичной сферы происходило в кафетериях и салонах, Елена Здравомыслова иллюстрирует данное явление ленинградским кафе «Сайгон», которое в период брежневского застоя стало ключевым пространством взаимодействия контркультурных элементов[1033]. Юрчак усложнил данный аргумент, подчеркнув бинарный характер «публичной сферы», в которой критические обсуждения велись как на политические, так и на социальные темы. При этом социальные среды неформальных «публичных» пространств избегали обсуждения политических и социальных тем, маркируя их в качестве «неинтересных»[1034]. Именно поэтому Юрчак подчеркивает, что применение понятия публичной сферы в советском контексте упрощает понимание характерных черт позднесоветского периода. Взамен он предлагает концепцию «публик вненаходимости», подразумевающих «одновременное существование внутри дискурсивных и ритуальных форм системы и за пределами ее буквальных смыслов»[1035].

Однако последствия ленинградских событий трех послесталинских десятилетий затрудняли контрполитическую реакцию в публичных пространствах. Серия арестов участников подпольных кружков и издателей самиздатского журнала «Колокол», судебное разбирательство над членами подпольного Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа, случившиеся в промежутке с 1957 по 1968 год[1036], а также последующие разоблачения подпольных политических групп[1037], происходившие в строжайшей изоляции, практически полностью вытеснили возможность обсуждения политических вопросов в общественной жизни Ленинграда. Во многом это объяснялось жестким и тщательным контролем ленинградского начальства над любым проявлением инакомыслия и его освещением в СМИ, в то время как в Москве иностранные корреспонденты в той или иной степени обеспечивали передачу информации по зарубежным радио