Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [126]

Таким образом, защита прошлого была не до конца артикулированным символом двух политических императивов: 1) ограничить радикальность реформ и 2) сохранять позитивный образ советского народа, сакральную коллективную идентичность. Второй императив звучал сильнее, первый был подспудным и открыто никем не озвучивался[1008], что отражало неготовность к содержательной защите сложившихся в СССР политических институтов. Лигачев чувствовал свою ответственность за это сообщество, тогда как Яковлев был к этому моменту глубоко разочарован и критически настроен к системе, в которой сделал карьеру и которую хорошо понимал. В этом, вероятно, заключалась «разница мировоззрений». Речь шла о чувстве принадлежности к (всегда воображаемому, а в социальном смысле вполне реальному) политическому сообществу, почитание которого для части руководства и населения носило квазирелигиозный характер, что отражалось в их языке. Так, Валентин Чикин за полтора месяца до случая Андреевой учтиво полемизировал с Михаилом Сергеевичем на эту тему и обращал его внимание на «кощунственные фразы» журналиста Льва Холодного, критикующего советское прошлое (курсив мой. – Т. А.)[1009]. В ответ на беспокойство Чикина Горбачев осудил погоню за сенсациями и призвал все стороны к ответственности. Журналы, курируемые Яковлевым, продолжали публикации о преступлениях прошлого и забытых именах. Критика вызывала массовый читательский интерес и раздражение части читателей и членов Политбюро. В марте 1988 года защита советского прошлого от кощунства получила символическую и аппаратную поддержку. До половины высшего руководства партии и, возможно, сходная пропорция читателей, разделявших религиозные чувства, услышали и поддержали этот тезис.

Лигачев между героической защитой СССР и частным мнением в рамках гласности

В позднесоветском режиме публичности вплоть до 13 марта 1988 года единственным способом гласно оспорить идеологический курс партии и ее первого лица без встречных санкций был выход за периметр публичных коммуникаций – необходим переворот при поддержке части Политбюро, армии или спецслужб. В замысле Лигачева никакой силовой и даже полноценной политической подготовки за исключением симпатий соратников к письму в редакцию не было. Двусмысленность жанра письма и неподготовленность кампании могут свидетельствовать скорее о неуверенности и запальчивости, чем о претензии на захват власти. Чтобы озвучить едва скрытую (но все еще не открытую) претензию, генсеку потребовался человек, привыкший конфликтовать с местным руководством и одновременно преданный памяти Сталина – результат использования сталинским режимом критических «писем в редакцию» для контроля аппарата. Лигачев не был готов открыто выступить с критикой новой стратегии лидера. Предыдущие полгода он «атаковал» Горбачева записками и сдержанно отстаивал свою точку зрения на заседаниях Политбюро. Импровизированная аппаратная кампания в ЦК по продвижению чужой статьи оказалась максимально острым публичным выпадом Лигачева. Через тридцать лет после распада СССР второй секретарь считал необходимым подчеркивать, что не читал статью заранее, не пытался организовать оппозицию или перехватить высшую власть, чтобы исправить критически опасную, с его точки зрения, ситуацию. Эта устойчивая позиция Лигачева, вроде бы содержащая формальное противоречие, кажется важной для понимания его роли в деле Нины Андреевой[1010].

Егор Лигачев, сохранивший репутацию прямого и честного человека, как будто бы явно лукавя, подчеркивал, что речь шла не о попытке влиять на курс партии, а о частном мнении, которое оказалось ему и другим членам Политбюро близким[1011]. Если второе утверждение верно, первое представляется ложным. Свои рекомендации членам Политбюро, ЦК и главным редакторам газет и журналов «внимательно отнестись к статье» он сопровождал указанием на то, что «это не только мое мнение»[1012]. Впоследствии Лигачев представлял эти рекомендации как свое частное и честное убеждение, разделяемое соратниками, а не как попытку корректировать официальную партийную линию. Как объяснить это странное упорство в отрицании, казалось бы, желательной для него роли не только во время кризиса, но и много лет спустя? Этот нюанс в его самооправдании не должен показаться надуманным – на партийном языке речь идет о критической разнице между демократической дискуссией внутри партии и расколом КПСС на фракции или переворотом[1013]. Странная для нашего уха риторика самозащиты подтверждает, что через несколько десятилетий обвинение в несостоявшемся расколе и фракционной деятельности остается для Лигачева более тяжелым, чем ответственность за реально произошедший распад СССР. А для Горбачева неосуществившаяся угроза его смещения членами Политбюро и сегодня выглядит важнее, чем реальная потеря власти в результате реформ и демократизации СССР.

Что услышали Горбачев, Яковлев и Медведев

По возвращении из Югославии Горбачев неожиданно обнаружил сочувственный прием статьи как идеологического «эталона» в разговоре с Воротниковым в кулуарах съезда колхозников