Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [125]

КАК РЕАКЦИИ НА ПИСЬМО АНДРЕЕВОЙ ИЗМЕНИЛИ РЕЖИМ ПУБЛИЧНОЙ КОММУНИКАЦИИ В СССР

Традиционные советские правила публичных дебатов неожиданно «сверкнули» в марте 1988 года в последний раз, чтобы создать условия для свободы слова. Окончание террора в советской элите также сопровождалось обвинением Берии в шпионаже и внесудебной казнью. В разгар перестройки торжество свободы слова проявилось через внезапное усиление норм партийного единства и иерархии, которые на этот раз были направлены против тех, кто защищал «завоевания социализма». Дело Нины Андреевой в этом отношении сыграло центральную роль. Мы можем выделить три этапа в дискуссиях и политической борьбе, развернувшихся после публикации письма: 1) продвижение письма Лигачевым в середине марта 1988 года; 2) реакция Горбачева и принуждение к единству на заседаниях Политбюро в конце марта; 3) публикация ответа в «Правде» в июле и последующая эволюция гласности. Трансформация режима публичной коммуникации в целом заняла около трех месяцев вплоть до созыва XIX партконференции, которая открыла новый формат политических дискуссий.

Что поддержал Егор Лигачев и что услышала публика?

Контекст появления письма определил прием сообщения широкой публикой больше, чем текст. На следующий день после публикации статья была горячо рекомендована Лигачевым на встрече с главными редакторами 14 марта, на которую он многозначительно не позвал двух ярких союзников Александра Яковлева – Виталия Коротича и Егора Яковлева[1000]. В последующие дни Егор Лигачев официально с трибуны и неформально в разговорах с активом ЦК указывал на то, что статья может использоваться главными редакторами, а также ответственными за идеологическую работу и пропаганду[1001]. Дэвис и другие исследователи подробно разбирают отдельные голоса в прессе против призыва Андреевой, но, по формуле влиятельного историка Юрия Афанасьева, письмо было воспринято публикой и редакторами «как директива»[1002]. Статья также понравилась многим членам Политбюро, в частности Бакланову, Воротникову, Громыко, Долгих, Никонову, Соломенцеву, Слюнькову, Лукьянову[1003]. Руководители силовых министерств, Чебриков и Язов, видимо, отнеслись к статье благожелательно. Несколько сотен республиканских, областных и городских газет, включая «Ленинградского рабочего», с которого начался путь Нины Андреевой в историю, переиздали статью, отвечая на сигнал второго секретаря ЦК КПСС. В ГДР ведущая газета Neues Deutschland перепечатала письмо, что свидетельствовало скорее о симпатиях Эриха Хонеккера. По словам Чикина, большинство писем, полученных «Советской Россией», были в поддержку Андреевой в пропорции 60 % за и 40 % против[1004].

Кампания в прессе и в партийном аппарате в поддержку письма Андреевой шла в момент, когда Горбачев находился в Югославии, а Яковлев – в Монголии. Большинство историков полагает, что это прямое свидетельство ее спланированного характера. Коротич указывает на то, что Яковлев еще до этого случая рекомендовал ему уезжать из Москвы на время отсутствия Горбачева и Яковлева, подчеркивая ручной режим гласности в этот период[1005]. Возможно, этот удачный график действительно был частью намерений Лигачева, но свидетельств такой подготовки нет. В любом случае это стечение обстоятельств было использовано вторым секретарем и объективно усилило значимость кампании в глазах аппарата, прессы и публики.

Что же в момент публикации и продвижения манифеста получило наибольший отклик у публики и членов Политбюро и ЦК? Альянс русских националистов и коммунистов, а также предупреждение о скором наступлении капитализма и потере власти КПСС почти не обсуждались теми, кто поддержал письмо Андреевой. Резонанс вызвало требование прекратить очернение прошлого, высказанное в религиозных терминах святости, кощунства и верности памяти предков, проливавших кровь за дело социализма. Критика советского прошлого в прессе воспринималась значительной частью членов Политбюро и авторов десятков тысяч писем в редакции газет как оскорбление. Этот тезис против «очернительства истории» был также крайне важен и актуален для Егора Лигачева, который с сентября 1987 года высказывался против слишком критического освещения советской истории и пытался, но не мог включить требование защиты советской истории в официальные документы и постановления. Яковлев переигрывал его и в аппаратном, и в риторическом соревновании. После настойчивых жалоб Лигачева Горбачеву тот попросил двух конкурирующих идеологов встретиться для согласования позиций. По словам Лигачева, встреча закончилась констатацией принципиальной разницы в мировоззрении, правда он не приводит конкретных расхождений[1006].

Этих расхождений мы не можем найти и в многочисленных интервью и воспоминаниях главного куратора идеологии КПСС помимо указаний на скрытое намерение Яковлева развалить СССР, которое Лигачев не разделял[1007]. Мы можем предположить, что второй секретарь действительно защищал советскую историю и социализм от очернения и поддерживал перестройку как борьбу с бюрократизмом. В этой перспективе надо было дисциплинировать рабочих, избавлять от коррупции и мобилизовать аппарат с помощью… демократизации и гласности. Иначе говоря, у этой группы не было других предложений о том, как воздействовать на систему, кроме уже реализованных, но была высокая приверженность символам и тому, что мы можем назвать советским «культом предков».