Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [119]

…у нас двоих было ощущение, что нужен следующий этап, при котором мы обращаемся прямо, без каких-либо экивоков, – к общественности. Это было советское слово, которое широко использовалось в советской пропаганде – «общественность». ‹…› …было ощущение, что мы больше не можем обращаться только к советским органам, а только к каждому человеку внутри России и вне России[948].

Через полгода в открытом письме в защиту арестованного Анатолия Марченко (в том числе с подписями Ларисы Богораз, Павла Литвинова, Людмилы Алексеевой, Натальи Горбаневской) не будет ни адресации, ни обращения, оно будет сообщать о причинах ареста – всем заинтересованным[949]. Открытое письмо, уже несколько лет по форме довольно близкое статье[950], теперь сблизилось и с такими формами обращения в инстанции, как «жалоба»[951] и «заявление»[952]. Тенденцией этого времени становится то, что «имплицитный адресат» превращается в основного, главного, эксплицитного: адресация обозначена прямо – «люди»[953] (все способные к нравственному сопротивлению), «граждане Советского Союза»[954] (все, кто разделяет так понимаемый автором марксизм), «деятели науки, культуры и искусства»[955] – или же через заголовок открытого письма (см. открытое письмо И. А. Яхимовича под названием «Призрак бродит по Европе, призрак катастрофы», в сентябре 1968 года осудившее оккупацию Чехословакии[956]); другим примером этой тенденции становятся письма, заявленный адресат которых (не Брежнев, но Косыгин) легко мог бы быть заменен другим[957]. Теперь уже не с ними ведется разговор, за которым допущена наблюдать широкая общественность, но, напротив, разговор идет с людьми, с неизвестными авторам открытых писем членами общества, которые могут переопределиться и присоединиться к ним, а органы государственной безопасности, генеральный секретарь ЦК КПСС и другие принимающие решения инстанции приглашены к созерцанию этого процесса и должны реагировать на него.

Открытые письма литераторов отражали процесс размежевания внутри одного четко определенного сообщества. Но открытые письма правозащитного характера символизировали объединение там, где необходимых для этого профессиональных рамок не было. Обращаясь к символически значимым людям в присутствии всех слушателей радио или ко всем слушателям радио в присутствии наблюдающих за этим инстанций, отсылавшие друг к другу авторы открытых писем, а в большей мере уже не авторы, но сами безымянные открытые письма, неизвестно кем написанные, но поддержанные зачастую достаточно длинным списком подписавших их, утверждали существование не круга несогласных, но именно достаточно репрезентативной части общества, к которой приглашали присоединиться. Открытые письма – жанр, присущий определенному кругу и поддержанный смежными кругами, – оказался формой, позволявшей увидеть сообщество, «круг» (студенческие компании, сотрудники научного института, кухни и т. п.) как «общество».

Открытое письмо, переданное по радио или перепечатанное на машинке, создавало впечатление общности, которая могла существовать лишь на бумаге и в эфире: подписанты могли не знать, кто еще подписал письмо, под которым они поставили свою подпись[958], они могли отказываться позже от самой подписи или от сознательности этого поступка. Текст жил своей жизнью, отдельной от той, что происходила на собраниях в институтах, прорабатывавших подписантов, и для читателей самиздата важен был той общностью, которая на самом деле не существовала или же, напротив, была шире (см. описанный С. Чуприниным случай, когда подписи под одним и тем же письмом собирали дважды, во второй раз не привлекая «молодых, обоих членов семьи, перспективных ученых» и др. и снизив количество подписей с нескольких сотен до нескольких десятков[959]). Эти подписи под письмом оказывались результатом иногда действительно встречи (подписи, собранные во время «процесса четырех» непосредственно перед зданием суда), но чаще, если подписей было много, если письма начинали претендовать на бóльшую репрезентативность, – символической встречи, псевдовстречи и, напротив, символического разрыва людей, продолжавших в реальности существовать в едином пространстве, кругу, сообществе и т. п.[960]

Псевдовстречи согласившихся друг с другом по какому-то одному вопросу, отсутствие дискуссии с адресатом полемики (на практике и на уровне риторики открытых писем), не-встреча на едином, физически конкретном и ощутимом поле обсуждения поднятых в открытых письмах вопросов – вот характеристики того образа публичного поля (the public), которое создавалось открытыми письмами, в свою очередь возникшими из реальных дискуссий – в домах, на шумных днях рождения или в небольшом кругу (the publics). Если понимать публику как людей, видящих друг друга (Арендт[961]) и вступающих в открытый и для самих дискутирующих, и для зрителей обмен мнениями, готовых убеждать и быть переубежденными (Шмитт[962]), то открытые письма конца 1960‐х годов позволят нам говорить не о существовании публичной сферы, а о развитии различных ее признаков: письмо, собравшее несколько сотен подписей, может быть понято как совместное действие, но лишь как совместное действие, осуществленное не только вне процесса дискуссии, но и помимо открытой коммуникации.